ДОСТОЕВСКИЙ Федор Михайлович (1821–1881),

русский писатель. Из русских поэтов Л. оказал на Д. сильнейшее влияние, наравне с Гоголем и Пушкиным. Д. причислял творчество Л. к самым значительным явлениям в литературе XIX в., как об этом свидетельствуют его записи к «Дневнику писателя» за 1875–1876 гг. [9; XXIV; 133].

Имя Л. изначально соединяется для Д. с именем Байрона и идеологией романтизма, крайне значимой для поколения 40-х годов, как он об этом пишет в 1860 г. в «Ряде статей о русской литературе»: «Были у нас и демоны, настоящие демоны; их было два [Л. и Гоголь] и как мы любили их…». По признанию Д., Л. оказал на него влияние даже более сильное, нежели Гоголь: «Другой демон — но другого мы, может быть, еще больше любили. Сколько он написал нам превосходных стихов <…> Он проклинал и мучился, и вправду мучился. Он мстил и прощал, он писал и хохотал — был великодушен и смешон. <…> Мы не соглашались с ним иногда, нам становилось и тяжело, и досадно, и грустно, и жаль кого-то, и злоба брала нас. Наконец ему наскучило с нами; он нигде и ни с кем не мог ужиться; он проклял нас, и осмеял «насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом», и улетел от нас, “И над вершинами Кавказа / Изгнанник рая пролетал”. Мы долго следили за ним, но наконец он где-то погиб — бесцельно, капризно и даже смешно. Но мы не смеялись» [9; XVIII; 59]. По словам В.Б. Шкловского, в судьбе лермонтовских героев Вадима, Печорина, Демона ярко выражены и трагический индивидуализм, и тема преступления, и мотив психологического эксперимента над собой — то, что станет отличительными признаками психологии героев Д. А.И. Журавлева видит в «Герое нашего времени» «предшественника идеологического романа Достоевского» [10; 234].

С другой стороны, байронизм с годами все более подвергался Достоевским переосмыслению и развенчанию. По мнению В.А. Туниманова, очевидна серьезная значимость для молодого Д. лермонтовских романтически-индивидуалистических идей, мучительно преодолеваемых в процессе собственного духовного самоопределения. По отношению к «байронистам» 40-х гг. у Д. в той же статье сквозит саркастическая издевка: «И когда они, на наших глазах, воровали платки из карманов, то мы даже и в этом находили какую-то утонченность байронизма, дальнейшее его развитие, еще неизвестное Байрону. Мы ахали и грустно качали головами. “Вот до чего, — говорили мы, — может довести отчаяние; человек сгорает добром, преисполнен благороднейшего негодования, кипит жаждой деятельности, но действовать ему не дают, его обрезали, и вот — он с демоническим хохотом передергивает в карты и ворует платки из карманов”» [9; XVIII; 58–59]. В последнем наброске узнается демонический герой «Маскарада» Арбенин, карточный шулер. По этой же логике черт — двойник Ивана Карамазова — при появлении своем дразнит героя тем, что тот ожидал его «в красном сиянии, “гремя и блистая”, с опаленными крыльями» [9; XV; 81] то есть похожим на Демона Л., а сам вместо этого предстает в виде пошлого приживальщика, уничтожая романтический образ.

Байронический герой Л. развенчивается Д. в типе «подпольного человека» («Записки из подполья», 1864), сохраняющего амбиции романтической исключительности без всякой возможности их удовлетворить: образно говоря, Подпольный парадоксалист ощущает себя Печориным, при внешности и возможностях Акакия Акакиевича из «Шинели» Н.В. Гоголя. Чрезмерная рефлексия, свойственная лермонтовским индивидуалистам, превращает его в «усиленно сознающую мышь», романтические мечтания оборачиваются «книжностью» «человека из пробирки». Герой сам насмехается над «шиллеровщиной» и «байронизмом», от которых продолжает зависеть внутренне. В исповедальной форме повествования «Записок из подполья» угадывается влияние в том числе и самообличительной рефлексии дневника Печорина, а в поведении Подпольного парадоксалиста с Лизой узнается травестия «психологического эксперимента» Печорина над княжной Мери [10], [14]. В черновых записях Д. идет еще дальше и представляет подпольным героем самого писателя (ср. записи: «Направление Лермонтова — причина: урод, кочергу ломал» [9; XXIV; 75], «Байрон хром, будь его нога пряма — он был бы спокойнее. Лермонтов гнусен. Самолюбие» [9; XXIV; 82]; «Лермонтов, дурное лицо, в зеркало. Байрон — жалкая хромоножка» [9; XXIV; 102]: записные тетради за 1875–1876 гг.).

«Маскарад» стал одним наиболее важным для Д. произведением Л., прямо повлияв на концепцию многих его литературных типов. По справедливому наблюдению А.И. Журавлевой, три главных героя драмы (Арбенин, Звездич, Неизвестный) — двойники, «три временных ступени» центрального образа, объединенных мотивом неотомщенного бесчестья, язвой разъедающего душу героя. Именно данный мотив выделяет в драме Л. Коля Иволгин («Идиот»), вспоминая пощечину, на которую не ответил князь Мышкин, замечает: «Какой-нибудь сумасшедший или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма Маскарад основана, и — глупо, по-моему. То есть, я хочу сказать, не натурально. Но ведь он ее почти в детстве писал» [9; VIII; 101]. Отметим, что именно на переживании безмерного унижения (вплоть до наслаждения им) строится психология подпольного типа у Достоевского. Сохранилось высказывание Достоевского о Неизвестном из «Маскарада»: «колоссальное лицо, получившее от какого-то офицерика когда-то пощечину и удалившееся в пустыню тридцать лет обдумывать свое мщение» [9; XXV; 128]. Насколько поразил писателя этот тип, видно по тому, что он отразился в образе Подпольного парадоксалиста, мечтающего месяцами отомстить толкнувшему его офицеру (этот же сюжет разыгрывается с приятелем Парадоксалиста офицером Зверковым, которого герой в ответ на обиду хочет то отхлестать по щекам, то «раздавить» своим прощением: «Я было даже заплакал, хотя совершенно точно знал в это же самое мгновение, что все это из Сильвио и из “Маскарада” Лермонтова» [9; V; 150]. Реминисценции из «Маскарада» присутствуют и в «Игроке» (1866), и в «Идиоте» (1869), и особенно — в «Кроткой» (1876). Биография Неизвестного прямо предвосхищает судьбу и помыслы офицера-ростовщика из «Кроткой», пожертвовавшего моралью ради мести обществу. Образ демонического, с байроническим оттенком, шулера Арбенина отразился и в образе Ставрогина — аристократа, бравирующего своей низостью (с Матрешей и Хромоножкой) с высоты безмерного величия своей личности. Помимо мотива неотомщенной пощечины, Ставрогин наделяется (в исключенной главе «У Тихона») преступлениями, полностью аналогичными преступлениям Арбенина («С одной женщиной я поступил хуже, и потому она умерла. Я лишил жизни на дуэли двух невинных предо мною. Я однажды был оскорблен смертельно и не отомстил противнику. На мне есть одно отравление — намеренное и удавшееся» [9; XI; 22]). Демоническое хладнокровие Арбенина, рассчитывающего, сколько времени осталось жить отравленной им Нине, находит аналогию в высчитывании Ставрогиным тридцати пяти минут в ожидании того, чтобы Матреша совершила самоубийство. Арбенинские мотивы ясно прочитываются и в образе Свидригайлова («Преступление и наказание», 1867), который был шулером, бывал и бит, отравил свою жену и тут же мыслит свое спасение в «святой» страсти к Дуне Раскольниковой (как и Арбенин в любви к Нине или Демон в любви к Тамаре: если Демон клянется Тамаре «с небом примириться» и «веровать добру», то Свидригайлов обещает Дуне: «Я невозможное сделаю. Чему вы веруете, тому и я буду веровать» [9; VI; 380].

Постоянное отражение в творчестве Д. получает и образ Печорина, воспринимаемый Д. как закономерная эволюция образа Онегина — оторванного от почвы, духовно опустошенного индивидуалиста. Как пишет Д. в статье «Книжность и грамотность», «…этот тип вошел, наконец, в сознание всего нашего общества и пошел перерождаться и развиваться с каждым новым поколением. В Печорине он дошел до неутолимой, желчной злобы и до странной, в высшей степени оригинально русской противоположности двух разнородных элементов: эгоизма до самообожания и в то же время злобного самонеуважения. И все та же жажда истины и деятельности, и все то же вечно роковое „нечего делать“! От злобы и как будто на смех Печорин бросается в дикую, странную деятельность, которая приводит его к глупой, смешной, ненужной смерти» [9; XIX; 12]. Именно таковым рисуется Ставрогин («Бесы», 1972), которого Д. прямо сопоставляет с декабристом Луниным, Печориным и самим Л.: «…нервозная, измученная и раздвоившаяся природа людей нашего времени даже и вовсе не допускает теперь потребности тех непосредственных и цельных ощущений, которых так искали тогда иные, беспокойные в своей деятельности, господа доброго старого времени. Николай Всеволодович может быть отнесся бы к Л-ну свысока, даже назвал бы его вечно храбрящимся трусом, петушком, — правда, не стал бы высказываться вслух. Он бы и на дуэли застрелил противника, и на медведя сходил бы, если бы только надо было, и от разбойника отбился бы в лесу — так же успешно и так же бесстрашно, как и Л-н, но зато уж безо всякого ощущения наслаждения, а единственно по неприятной необходимости, вяло, лениво, даже со скукой. В злобе, разумеется, выходил прогресс против Л-на, даже против Лермонтова» [9; X; 5]. Подобная метаморфоза знаменует собой окончательный приговор типу «гордого» индивидуалиста. Подобно лермонтовскому Демону, тоскующему по раю, Ставрогин тоскует по настоящей любви и жаждет покаяния, однако так же оказывается неспособным ни на то, ни на другое. Характерно, что ему снится сон о потерянном рае после совершения сатанинского преступления над Матрешей (в главе «У Тихона»).

Романтический индивидуализм лермонтовских героев получил у Д.о яркое выражение и в «наполеоновском человеке» — Раскольникове. Как и для героев Л., для данного героя характерна внутренняя раздвоенность между любовью и ненавистью, великодушными и жестокими чувствами (ср. лермонтовское: «Лишь в человеке встретиться могло /Священное с порочным» — «1831-го июня 11-го дня»), пронзительное ощущение одиночества и грусти. Вспомним, что Наполеон был одним из излюбленных кумиров Л.

Встречаются у Д. также реминисценции и цитаты из лирики Л. Так, Катерина Ивановна Мармеладова в бреду цитирует романс на стихи Л. «Сон», романтический пафос должен травестийно подчеркнуть трагизм ее собственной судьбы и гибели. Ее отказ от предсмертной исповеди мотивно соотносится с богоборчеством лирического героя Л. («Благодарность», «Я не хочу, чтоб свет узнал…»). Сон Раскольникова перед преступлением повторяет мотивы лермонтовской баллады «Три пальмы». Ипполит в «Идиоте» перефразирует «Думу» Л., когда жалуется, что «никакого-то воспоминания не сумел оставить! Ни звука, ни следа, ни одного дела, не распространил ни одного убеждения!.. « [9; VIII; 247–248]. Тришатов в исповеди Аркадию цитирует «И скучно и грустно» [9; XIII; 352] и т.д.

В.Б. Шкловский увидел в Акиме Акимыче из «Записок из мертвого дома» (186) вариацию «смирного типа», наподобие образа пушкинского Белкина или Максима Максимыча из «Героя нашего времени». Это тип простого, бесхитростного, честного офицера, выслужившегося из низов на Кавказе. Подобно тому как Максим Максимыч у Л. вводит рассказчика в мир Кавказа, Аким Акимыч вводит героя «Записок» в новый для него мир каторги, поэтому В. Шкловский называет его «Вергилием каторжного ада» [34; 104–105].

В одной из последних развернутых оценок Л. Д. отзывается о нем положительно и очевидно сближает с Пушкиным, пришедшим под конец жизни к «правде народной»: «Лермонтов, конечно, был байронист, но по великой своеобразной поэтической силе своей и байронист-то особенный — какой-то насмешливый, капризный и брюзгливый, вечно неверующий даже в собственное свое вдохновение, в свой собственный байронизм. Но если б он перестал возиться с больною личностью русского интеллигентного человека, мучимого своим европеизмом, то наверно бы кончил тем, что отыскал исход, как и Пушкин, в преклонении перед народной правдой, и на то есть большие и точные указания. <…> чуть лишь он коснется народа, тут он светел и ясен. Он любит русского солдата, казака, он чтит народ. И вот он раз пишет бессмертную песню о том, как молодой купец Калашников, убив за бесчестье свое государева опричника Кирибеевича и призванный царем Иваном пред грозные его очи, отвечает ему, что убил он государева слугу Кирибеевича “вольной волею, а не нехотя”. («Дневник писателя» за 1877 г. Декабрь. «Пушкин, Лермонтов и Некрасов» [9; XXVI; 117].

_Лит.: 1) Абрамович Г. Трагедийная тема в творчестве Лермонтова // Творчество М.Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. — С. 53, 71–72; 2) Аллен Л. Роман «Бесы» в свете почвенничества Достоевского. Образ автора у Достоевского. О некоторых обстоятельствах утверждения у Ф. М. Достоевского. «Герой нашего времени» Лермонтова в художественном восприятии Достоевского // Аллен Л. Этюды о русской литературе. — Л., 1989. — С. 4–10; 11–21; 22–34; 35; 3) Белов С. В. Достоевский и Лермонтов // Русская литература XIX в.: вопросы сюжета и композиции: II межвуз. сб. / Горьк. гос. ун-т им. Н. И. Лобачевского. — Горький, 1975. — С. 128–133; 4) Виноградов В. В. Стиль прозы Лермонтова [Достоевский и М.Ю. Лермонтов] // ЛН. 1941. Т. 43–44. — С. 538, 561, 598, 610; 5) Герштейн Э. Г. Петербургская легенда о Лермонтове в «Бесах» Достоев-

А.Б. Криницын