«ЧЕХОВ Антон Павлович» (1860 – 1904),

«ЧЕХОВ Антон Павлович» (1860 – 1904),

p.русский писатель. Интерес к личности и творчеству Л. Ч. проявлял на протяжении всего своего творческого пути. Окончивший гимназию в Таганроге Ч. усвоил ту хрестоматийную часть лермонтовского наследия, которая была важной составляющей литературного образования в России второй половины XIX в. И в дальнейшем имя Л., буквальные и измененные цитаты из его произведений, «игра» с лермонтовскими контекстами постоянно встречаются в письмах Ч. самым разным корреспондентам. Так, 13 апреля 1886 г. Ч. пишет Н.А. Лейкину: «Сейчас лягу и буду читать Лермонтова» [21; 236]. Иногда строки Л. обыгрываются в шуточных «угрозах» Ч. своим корреспондентам — например, шуточная клятва в письме А.С. Киселеву от 10 ноября 1887 г. начинается словами из «Демона»: «Клянусь я первым днем творенья…» [22; 146]. «Лермонтовские» ассоциации окутывали и впечатления Ч. от путешествия на Кавказ — ср. письмо К.С. Баранцевичу от 12 августа 1888 г.: «Впечатления до такой степени новы и резки, что все пережитое представляется мне сновидением и я не верю себе. Видел я море во всю его ширь, Кавказский берег, горы, горы, горы, эвкалипты, чайные кусты, водопады, свиней с длинными острыми мордами, деревья, окутанные лианами, как вуалью, тучки, ночующие на груди утесов-великанов, дельфинов, нефтяные фонтаны, подземные огни, храм огнепоклонников, горы, горы, горы… Пережил я Военно-грузинскую дорогу. Это не дорога, а поэзия, чудный фантастический рассказ, написанный демоном и посвященный Тамаре…» [22; 308].

Даже шуточный «диалог» с Л. как источником узнаваемых цитат в письмах Ч. предполагает, что личностные черты поэта, характерные образы и мотивы его лирики знакомы обоим кор- респондентам и воспринимались как некий общий «код» поколения, которое с помощью Л. лучше понимало друг друга. Этот «мифологизированный» Л. — в первую очередь романтик, и личность, находящаяся под его влиянием, не способна жить лишь сиюминутными житейскими интересами. Такой мотив звучит в письме Ч. А.С. Суворину 18 ноября 1888 г.: «На меня от скуки нашла блажь: надоела золотая середина, я всюду слоняюсь и жалуюсь, что нет оригинальных, бешеных женщин… Одним словом, а он, мятежный, бури ищет!» [23; 74]. Размышления о собственном творчестве, об упадке вдохновения Ч. обозначает лермонтовской строкой из стих. «И скучно, и грустно, и некому руку подать…» — ср. письмо Е.М. Линтваревой, 23 ноября 1888 г.: «У меня работы по горло, но по обыкновению скучно и грустно» [23; 76]. Лермонтовские ассоциации, с одной стороны, маскируют истинные переживания Ч.-автора писем, с другой же — именно благодаря своему подтексту, известному как автору, так и его читателям, придают этому тяжкому духовному состоянию подлинно экзистенциальный смысл [см. подробнее 5; 142-145].

Л. интересовал Ч. и с точки зрения художественного мастерства. Так, Ч. не раз ставил Л. в пример молодым писателям-современникам, видя в нем ту творческую энергию и силу, что оказалась чужда молодому поколению. В письме П.А. Сергеенко (6 марта 1889 г.) он заметил: «Лермонтов умер 28 лет, а написал больше, чем оба мы с тобой вместе. Талант познается не только по качеству, но и по количеству им сделанного» [23; 171]. Исследовавший проблему «Ч. и Л.» М. Громов заметил, что «подавляющее большинство цитат из Лермонтова находим в письмах Чехова 1886–1889 гг. Думается, что это не случайное явление. Как раз в эти годы усиленной творческой учебы Чехова особенно интересовал Лермонтов» [3; 94].

Не случайно «лермонтовские» интонации уловили в творчестве Ч. уже первые его критики, причем нередко, нападая на Ч., не желая видеть разницы между нравственно-философской позицией самого писателя и репликами его героев, критики отождествляли его и с особым типом «лермонтовского человека» — столь же разочарованного, лишенного жизненной энергии и идеалов. Не случайно М.А. Протопопов, характеризуя Ч. и его героев в статье с говорящим (а то повтор) названием «Жертва безвременья», в качестве эпиграфа берет строки из лермонтовской «Думы» и отмечает, что, подобно «поколению» Л., Ч. столь же надломлен и духовно слаб: «суждения г-на Чехова очень часто метки и остроумны, картины его воображения большею частью ярки и живы, но в чем состоит миросозерцание его — этого никто не скажет, потому что у г-на Чехова его вовсе нет» [25; 132]. Сам Ч. в «Скучной истории» (1889) вложил строчку из «Думы» в уста своего героя — старого профессора, осуждающего студентов: «Измельчала нынче наша публика, — вздыхает Михаил Федорович. — Не говорю уже об идеалах и прочее, но хоть бы работать и мыслить умели толком! Вот уж именно: «Печально я гляжу на наше поколенье» [18; 287].

Вообще, ст. «Дума» — наиболее частая ассоциация с Л. у первых критиков Ч. Глубже других почувствовал природу этой связи чеховского и лермонтовского настроений, ассоциировавшихся с «Думой», С.Н. Булгаков, отмечавший, что и тот, и другой писатели сумели поставить диагноз духовной болезни поколения — они оба понимали, что причину несчастья человека, его тоски и одиночества бессмысленно искать в чем-то внешнем; ее «…приходится видеть во внутренней слабости человеческой личности, в слабости или бессилии голоса добра в человеческой душе, как бы в ее прирожденной слепоте и духовной поврежденности» [25; 549].

Современники не раз отмечали значительный интерес Ч. к Л.- поэту и прозаику: в этом смысле Л. воспринимался писателем как эталон таланта и художественного мастерства; имя поэта, его произведения возникают у Ч., когда необходимо дать оценку современным явлениям литературы. Так, Ч. противопоставлял Л. современным бездарным поэтам (по воспоминаниям В.В.Лужского, слушая некое стих., «где упоминается об озере и лебедях, он наклонился к нам, сидящим на диване, и сказал вполголоса: “Если бы сейчас кто-нибудь продекламировал из Лермонтова, то от него бы (он указал глазами на соседнюю комнату) ничего не осталось”» [16; 441-442]). По свидетельству И.А.Бунина, Ч. наиболее часто говорил о повести Л. «Тамань»: «– Не могу понять <…> как мог он, будучи мальчиком, сделать это! Вот бы написать такую вещь да еще водевиль хороший, тогда бы и умереть можно!» [16; 513]. По свидетельству С.Н.Щукина, «больше всего А.П-ч хвалил язык Лермонтова. — Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова <…> Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, — по предложениям, по частям предложения… Так бы и учился писать» [16; 456]. Известно, что в библиотеке Ч. была книга Н. Котляревского «М.Ю. Лермонтов. Личность поэта и его произведения. Опыт историко-литературной оценки» (СПб, 1891) [9; 614].

Следствием устойчивого внимания Ч. к духовно-философскому содержанию и художественным открытиям лермонтовского творчества стало проникновение реминисценций из произведений Л. — прозаика и поэта — в чеховские рассказы и повести.

Одним из первых произведений, составляющих своеобразный «лермонтовский» сюжет в чеховском наследии, стал рассказ «На пути» (1886) с эпиграфом из стих. Л. «Утес»: «Ночевала тучка золотая / На груди утеса-великана». Повествуя о случайной встрече на постоялом дворе постаревшего мужчины и юной прекрасной девушки, писатель развивает своеобразный «лермонтовский подтекст», который определяется и эпиграфом — настраивающим читателя на горестный мотив одиночества, и особой поэтической интонацией рассказа, в которой улавливается затаенная лирическая «соразмерность и сообразность» лермонтовских строк, не только трагических, но и умиротворяющих своим гармоничным звучанием. В чеховском рассказе так же возникает странное ощущение гармонии — там, где, казалось бы, это невозможно, — вдали от жизненного комфорта и домашнего уюта, на краю жизни, когда, казалось бы, все потеряно: «Этот голос человеческого горя среди воя непогоды коснулся слуха девушки такой сладкой, человеческой музыкой, что она не вынесла наслаждения и тожезаплакала» [17; 475], ср.: «Но остался влажный след в морщине / Старого утеса. Одиноко / Он стоит, задумался глубоко / И тихонько плачет он в пустыне» [II; 192].

Наиболее «лермонтовским» рассказом Ч. практически все исследователи справедливо считали «Дуэль» (1888). Не случайно сам писатель, начиная работу над ним, писал А.С. Суворину в ноябре 1888 г.: «Ах, какой я начал рассказ! <…> Пишу на тему о любви. Форму избрал фельетонно-беллетристическую. Порядочный человек увез от порядочного человека жену и пишет об этом свое мнение; живет с ней — мнение; расходится — опять мнение. Мельком говорю о театре, о предрассудочности «несходства убеждений», о Военно-Грузинской дороге, о семейной жизни, о неспособности современного интеллигента к этой жизни, о Печорине, об Онегине, о Казбеке… Такой винегрет, что боже упаси» [22; 78].

В «Дуэли» Ч., воспроизводя многие узнаваемые мотивы «Героя нашего времени», в то же время переосмысливает характеры лермонтовских персонажей. Не случайно рассказ начинается развернутой характеристикой доктора Самойленко — как бы «Вернера наоборот», столь же странного и удивляющего при знакомстве, но с совершенно противоположным знаком: «С большой стриженой головой, без шеи, красный, носастый, с мохнатыми черными бровями и с седыми бакенами, толстый, обрюзглый, да еще вдобавок с хриплым армейским басом, этот Самойленко на всякого вновь приезжавшего производил неприятное впечатление бурбона и хрипуна, но проходило два-три дня после первого знакомства, и лицо его начинало казаться необыкновенно добрым, милым и даже красивым. Несмотря на свою неуклюжесть и грубоватый тон, это был человек смирный, безгранично добрый, благодушный и обязательный. Со всеми в городе он был на ты, всем давал деньги взаймы, всех лечил, сватал, мирил, устраивал пикники, на которых жарил шашлык и варил очень вкусную уху из кефалей; всегда он за кого-нибудь хлопотал и просил и всегда чему-нибудь радовался. По общему

мнению, он был безгрешен…» [18; 353].

Своеобразной «ловушкой» для читателя рассказа, обманывающей его ожидания и направляющей развитие «подводного течения» текста в неожиданное русло, становится в «Дуэли» то, что черты «лишнего человека» Печорина оказались «разделены» между Лаевским и фон Кореном. «Печоринство» Лаевского ожидаемо, подчеркнуто: самоуглубленность и рефлексия, склонность анализировать собственные поступки, горькое ощущение пустоты жизни, невозможности найти в ней истинный смысл становятся основой образа; не случайно, пытаясь объяснить самого себя, чеховский герой упоминал «об Онегине, Печорине, байроновском Каине, Базарове, про которых говорил: “Это наши отцы по плоти и духу”» [18; 370]. Размышления Лаевского перед дуэлью (и вообще, ночь перед дуэлью) пропитана лермонтовскими ассоциациями, не только из преддуэльной записи в журнале Печорина, но и из лирических стих. Л.-поэта, прежде всего «Думы»: «О, куда вы ушли, в каком вы море утонули, зачатки прекрасной чистой жизни? <…> в родном саду он за всю свою жизнь не посадил ни одного деревца и не вырастил ни одной травки, а живя среди живых, не спас ни одной мухи, а только разрушал, губил и лгал, лгал… “Что в моем прошлом не порок?” — спрашивал он себя, стараясь уцепиться за какое-нибудь светлое воспоминание, как падающий в пропасть цепляется за кусты. <…> Истина не нужна была ему, и он не искал ее, его совесть, околдованная пороком и ложью, спала или молчала; он, как чужой или нанятый с другой планеты, не участвовал в общей жизни людей, был равнодушен к их страданиям, идеям, религиям, знаниям, исканиям, борьбе, он не сказал людям ни одного доброго слова, не написал ни одной полезной, не пошлой строчки, не сделал людям ни на один грош, а только ел их хлеб, пил их вино, увозил их жен, жил их мыслями и, чтобы оправдать свою презренную, паразитную жизнь перед ними и самим собой, всегда старался придавать себе такой вид, как будто он выше и лучше их. Ложь, ложь и ложь…» [18; 436-437].

Фон Корен, на первый взгляд, совершенно иной, но доминантой этого образа оказываются также черты Печорина: его активность, жажда действия, склонность к психологическому «эксперименту», основанному на том, что герой ощущает себя бесконечно выше окружающих. Все эти черты лермонтовского героя проявляются в гордыне и жестокости фон Корена.

Строя повествование на переосмыслении узнаваемых лермонтовских образов и мотивов, Ч. в «Дуэли» по-своему воспринимает и художественные открытия Л. в описании Кавказа. Избегая излишней романтизации в изображении гор, «водяного общества» (причем важно иметь в виду, что эту полемику с излишним «украшением» кавказских пейзажей можно видеть

уже в «Герое нашего времени», в свою очередь «отталкивавшемся» от причудливо украшенных «кавказских» повестей. А.А.Бестужева (Марлинского)), Ч., тем не менее, иной раз предлагает своему читателю словно бы «лермонтовские» пейзажные детали — не столь развернутые и подчеркнуто романтичные, но проникнутые тем же чувством восхищения перед прекрасной и гармоничной природой, не похожей на жалкое, мелочное существование людей, ср.: «Мрачная и красивая гора местами прорезывалась узкими трещинами и ущельями, из которых веяло на ехавших влагой и таинственностью; сквозь ущелья видны были другие горы, бурые, розовые, лиловые, дымчатые или залитые ярким светом» [18; 385]; «На дворе была сильная, красивая гроза. На горизонте молнии белыми лентами непрерывно бросались из туч в море и освещали на далекое пространство высокие черные волны. И справа, и слева, и, вероятно, также над домом сверкали молнии» [18; 436].

Продолжение и развитие лермонтовских мотивов, сюжетных ситуаций, переосмысление узнаваемых человеческих типов происходит в целом ряде рассказов Ч.: «Степь», «Воры», «Верочка», «Дама с собачкой», «Невеста», «Дом с мезонином», «Огни», «Скучная история», «Красавицы», «Пари», «Черный монах» и др. Исследователи драматургии Ч. находят некоторые общие черты между ранними драмами писателя (особенно т.н. «<Пьесой без названия>» и «Иванов») и романтической драматургией Л. — его «Странным человеком» и «Menschen und Leidenschaften» («Люди и страсти»).

Отдельной линией творческого переосмысления Л. у Ч. становится пародирование того штампованного «печоринства», которое превратилось для современников писателя в ложно-романтическую «маску», используемую для того, чтобы скрыть собственное ничтожество. В этом смысле Ч. также следует в направлении творческого развития самого Л., создавшего образ Грушницого как пародию на «байроническую» «загадочную» натуру. Об одном таком «новом» Печорине, «Сахалинском Лермонтове», встреченном им во время поездки, Ч. писал А.С.Суворину: «Он писал «Сахалинó» — пародию на «Бородино», всегда таскал в кармане брюк громадный револьвер и сильно зашибал муху. Это был сахалинский Лермонтов» [24; 246].

Ничтожные герои Ч., пытаясь придать себе значительности, цитируют строки Л.-романтика, — так, в водевиле «Свадьба» (1889) акушерка Змеюкина, «задыхающаяся» в окружающей ее среде «противных скептиков», требует «атмосферы» «поэзии»: «Дайте мне поэзии! А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой.. Дайте мне бурю!» [19; 112]. Соленый в пьесе «Три сестры» также насыщает собственную жизнь лермонтовскими узнаваемыми ассоциациями — и это тем более трагично, что в конечном итоге он становится не «Лермонтовым», а «Мартыновым», представителем жалкой пошлой толпы, которая уничтожает все истинно талантливое и поэтическое. Актеру Московского художественного театра И. Тихомирову Ч. объяснял, как следует понимать это сходство с Л.: «Действительно, Соленый думает, что он похож на Лермонтова; но он, конечно, не похож — смешно даже думать об этом… Гримироваться он должен Лермонтовым. Сходство с Лермонтовым громадное, но по мнению одного лишь Соленого» [20; 442].

Таким образом, литературоведческая проблема «Ч. и Л.» представляется многогранной и значительной страницей не только в истории рецепции лермонтовского творчества русской литературой и читателями второй половины XIX в., но и важной гранью творческой эволюции Ч. Лермонтовские цитаты и реминисценции, образные и смысловые ассоциации, прямое и пародийное следование за текстами Л. составляет своеобразный сквозной «сюжет» чеховского творчества, анализ которого позволяет значительно обогатить представления читателя как об отдельных произведениях, так и о художественном мире писателя в целом.

Лит.: 1) Абрамович С.Д. Лермонтовская традиция в творчестве А.П.Чехова // Актуальные вопросы современного лермонтоведения: Литературоведение. — Киев, 1989. — С. 74-75; 2) Адати Н. Приемы иронии в описании образа Соленого: к вопросу литературной цитаты в «Трех сестрах» Чехова // Росиа бунка кэнкю: Русская культура. — Токио, 1998. — № 5. — С. 53-63 (яп. яз.); 3) Громов М. П. Чехов и его великие предшественники // Великий художник. — [Ростов н/Д., 1959]. С. 90–92, 94–100; 4) Громов М. П. «Воры» Чехова и «Тамань» лермонтова // Сб. статей и материалов. — Вып. 4. — [Таганрог], 1967. С. 3–14; 5) Зайцева Т.Б. Об одной лермонтовской цитате в письмах А.П.Чехова (понятие скуки, рассмотренное с постоянным обращением к Кьеркегору) // Лермонтовский сборник. — Пятигорск, 2009. — № 1. — С. 142-145; 6) Захаркин А.Ф. Лермонтов и Чехов // Очерки по истории русской литературы, ч. 1, М.: МГПИ им. В.И.Ленина, 1967; 7) Ильюхина Т.Ю. Чехов читает Лермонтова: «Степь» сквозь «Тамань» // М.Ю.Лермонтов: художественная картина мира. — Томск: ТГУ, 2008. — С. 176-183; 8) Нагорная Н.М. Повесть А.П.Чехова «Дуэль» как развитие традиций лермонтовского повествования // Актуальные вопросы современного лермонтоведения: Литературоведение. — Киев, 1989. — С. 76-78; 9) Основин В.В. А.П.Чехов // ЛЭ. — С. 614-615; 10) Паперный З.С. Ирония и лирика: Лермонтовская традиция у Чехова // Связь времен. — М., 1994. — С. 139-152; 11) Полякевич Л.А. «Тамань» Лермонтова. «Воры» Чехова: интертекстуальность // Чеховиана. — М.: Наука, 2007. — Вып. 11. — С. 374-386; 12) Седегов С.Д. Чехов и Лермонтов (уроки поэтики) // Актуальные вопросы современного лермонтоведения: Литературоведение. — Киев, 1989. — С. 75-76; 13) Стрельцова Е.И. Чехов — Чайковский — Лермонтов: Опыт реконструкции неосуществленного замысла оперы «Бэла» // Век после Чехова. — М.: Наука, 2004. — С. 206-210; 14) Тамахин В. М. Мотивы «Героя нашего времени» в творчестве Тургенева и Чехова // К проблемам теории и истории литературыры. — Ставрополь, 1966. С. 96–111; 15) Фадеева Н.И. Лермонтовские реминисценции в пьесе А.П.Чехова «Три сестры» // История литературы и художественное восприятие. — Тверь: Тверской гос. ун-т, 1991. — С. 45-53; 16) А. П. Чехов в воспоминаниях современников / Сост., подгот. текста и коммент. Н. И. Гитович; Вступ. ст. А. М. Туркова. — М.: Худ. лит., 1986. — 735 с.; 17) Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького. — М.: Наука, 1974–1982. Т. 5. [Рассказы, юморески], 1886– 1886. — М.: Наука, 1976; 18) Т. 7. [Рассказы. Повести], 1888–1891. — М.: Наука, 1977; 19) Т. 12. Пьесы. 1889–1891. — М.: Наука, 1978; 20) Т. 13. Пьесы. 1895–1904. — М.: Наука, 1978; 21) Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1974–1983. Т. 1. Письма, 1875–1886. — М.: Наука, 1974; 22) Т. 2. Письма, 1887 — сентябрь 1888. — М.: Наука, 1975; 23) Т. 3. Письма, Октябрь 1888 — декабрь 1889. — М.: Наука, 1976; 24) Т. 6. Письма, Январь 1895 — май 1897. — М.: Наука, 1978. — С. 246–247; 25) А.П.Чехов: pro et contra: Творчество А.П.Чехова в русской мысли конца XIX — начала ХХ в. (1887-1914). Антология. — СПб., Изд-во Русского христианского гуманитарного ин-та, 2002; 26) Шаталов С. Е., Петрушков В.С., Чехов и Лермонтов (о ненаписанном романе Чехова) // Ученые записки Таджикского университета. — 1959. — Т. 19. — Вып. 3. — С. 61–89.

Т.А.Алпатова