ПАРУС ОДИНОКИЙ. Личность и судьба М.Ю.Лермонтова

ПАРУС ОДИНОКИЙ. Личность и судьба М.Ю.Лермонтова

.

. М.Ю. Лермонтов в сюртуке Тенгинского пехотного полка.Портрет работы С.К. Зарянко. 1840-е гг. Масло. ИРЛИ

Родиной Лермонтова была Москва, он горячо любил ее и при случае как в стихах, так и в прозе высказывал эту любовь. Поэт родился здесь в ночь со 2 на 3 октября 1814 года (по старому стилю). Древняя русская столица в это время праздновала окончание войны с Наполеоном. Проведя в Москве зиму, родители поэта — Юрий Петрович и Мария Михайловна — выехали в село Тарханы (Чембарского уезда Пензенской губернии), где жила в своем имении бабушка Лермонтова Елизавета Алексеевна Арсеньева, урожденная Столыпина.

Юрий Петрович Лермонтов, отставной двадцатисемилетний капитан, владел небольшим сельцом Кропотовым в Тульской губернии. Его род был древним и восходил к средневековому шотландскому барду Томасу Лермонту (отметим здесь же, что от этого барда происходил по материнской линии и великий английский поэт Джордж Байрон). В начале XVII века один из Лермонтов — Георг — появился в России. Он получил земли в Костромской губернии и воевал в составе русской рати. После смерти он был привезен в Чухлому и похоронен на кладбище Свято-Покровского Авраамиева монастыря (могила сохранилась в ныне действующей обители).

Мать Лермонтова — Мария Михайловна — была дочерью Елизаветы Алексеевны, вдовы отставного поручика гвардии М.В. Арсеньева; она обладала очень слабым здоровьем, которое не позволило ей окончить учение в Петербургском институте благородных девиц. Тем не менее она была хорошо образована, прекрасно играла на фортепьяно, писала стихи. Юрий Петрович, как и жена, любил «словесность» и музыку. У него в Кропотове была хорошая библиотека.

Несмотря на древность рода, Юрий Петрович не считался родовитым дворянином, к тому же он был небогат: Кропотово принадлежало не одному ему, его совладелицами были три его сестры, жившие с ним вместе. Елизавета Алексеевна, наоборот — богатая, хотя и не слишком, гордилась многочисленной родней с громкими фамилиями Столыпиных, Мордвиновых, Философовых. Юрий Петрович не ужился в Тарханах, уехал в свое поместье, оставив здесь жену и сына. Зная, что зять не сможет дать сыну настоящего воспитания, а в дальнейшем и средств для службы в гвардии или в высоких гражданских чинах, Елизавета Алексеевна составила завещание, по которому ее имение после кончины должно перейти к внуку, но только в том случае, если до этого времени он будет жить при ней, а не при отце. Этим завещанием Юрий Петрович был связан. Он очень страдал, что живет с сыном врозь, но ради пользы сына, ради его будущего — смирялся.

Мария Михайловна скончалась от чахотки 24 февраля 1817 года, оставив у сына смутные, но всю жизнь потрясавшие его воспоминания. Чувство сиротства, одиночества осталось у поэта навсегда. Елизавета Алексеевна делала все, чтобы внуку было бы некогда грустить. В Тарханах жило всегда несколько сверстников поэта, из родственников. Они вместе учились (в доме были бонны, гувернантки, воспитатели, приглашенные учителя, доктор), вместе играли. Отрок имел свою лошадку, команду крестьянских ребятишек для «потешных» сражений. А в 1825 году Елизавета Алексеевна повезла внука на воды, на Кавказ, — там, в Горячеводске (ныне Пятигорск) имела дом ее родная сестра, Екатерина Алексеевна Хастатова. Поездка была очень дорогая, на своих лошадях, целым обозом со всеми припасами и множеством родственников и слуг.

В Горячеводске произошли с Лермонтовым три события, много повлиявшие на характер будущей его поэзии. Первое — прочтение «Кавказского пленника» Пушкина; второе — стихи его матери, Марии Михайловны, в альбоме ее двоюродной сестры Марии Акимовны Шан-Гирей, тетки Лермонтова. Третье — первая, детская влюбленность в одну сверстницу из семьи, также приехавшей из России на воды. В это время возникла у отрока смутная, но уже не угасавшая жажда поэтического творчества. Как он сам вспоминал, чувства его были не по годам сильными и глубокими.

В каждой строфе пушкинской поэмы Лермонтов находил нечто, к чему, казалось ему, причастен был как-то и он сам.

К концу лета Лермонтов знал наизусть почти всю поэму.

Тетенька Лермонтова, Мария Акимовна Шан-Гирей, красивая, смуглая женщина с живыми черными глазами, казалась ему горянкой. Да она и родилась на Кавказе, в имении своей матери, Екатерины Алексеевны Хастатовой, на Тереке, с детства привыкла к горам, к постоянной войне с горцами (когда она была маленькой, были даже нападения черкесов на их поместье). Отец ее, генерал, умер несколько лет назад. Муж, Павел Петрович Шан-Гирей, офицер, старый кавказский служака, немало повоевавший на Кубани и Тереке. Опаленный солнцем, седоусый, одетый в черкеску, он также походил на горца. Он не скупился на рассказы, и, конечно, Лермонтов слушал их с особенно пристальным вниманием, — во многих его произведениях найдут они впоследствии отклик.

На столике у Марии Акимовны всегда лежал красивый альбом — небольшой, в переплете красного сафьяна с серебряной накладкой и с замочком в виде бабочки. Мария Акимовна завела его еще в Петербурге, где училась в институте благородных девиц. На листах альбома — записи институтских подруг, родственников. Записи в стихах и прозе, в основном на французском языке, ничем не тронули Лермонтова, но как взволновался он, когда Мария Акимовна обратила его внимание на записи его матери, сделанные в Москве. Первая из них — 1814 года, когда Мария Михайловна ждала ребенка…

Увидев эти строки, Лермонтов был поражен несказанно: это ведь были стихи!.. Часть на французском, другие русские. Все они о дружбе, о переживаниях печальной, одинокой души…

Когда Мария Акимовна предложила Лермонтову написать что-нибудь в этот альбом, он пришел в замешательство: «что-нибудь» — это должны быть только стихи… Видя, что он не решается писать, Мария Акимовна предложила нарисовать картинку. Он тотчас принес акварельные краски и начал работу, не раздумывая о том, что именно рисовать: конечно, Кавказ!

Шан-Гирей вскоре приобрели усадьбу Апалиху близ Тархан, и сын их Аким стал младшим товарищем Лермонтова, а в будущем — автором воспоминаний о поэте. Снова в усадьбе Арсеньевой постоянные гости, Мишины сверстники. Он всегда у них вожак, так как обладает незаурядной силой и ловкостью, твердым характером. Он хорошо рисовал, лепил фигуры из воска, а зимой с помощью товарищей сооружал из снега крепости, а в них огромного роста рыцарей. За детьми присматривали гувернер-француз Жан Капэ, бонна Кристина Ремер, доктор Левис, дядька Андрей Соколов, да и бабушка не спускала с них глаз.

В церковные праздники усадьба была полна народу. Не только тарханские крестьяне, но и окрестные — из Дерябихи, Апалихи, Михайловки — шли в новопостроенную церковь Св. Марии Египетской, расположенную рядом с барским домом (храм построен в память Марии Михайловны, матери поэта). Миша любил здесь бывать — молился вместе с крестьянами. Случалось, крестьяне просили Михаила Юрьевича быть крестным отцом их детей. Он никогда не отказывался.

Он заходил в крестьянские дома — в избы, крытые соломой и топившиеся по-черному. Их вид, их запах давно привычны ему. Он вспоминает рассказы бабушки о том, как его мать, сама уже больная, шла в какую-нибудь из этих избушек, где лежал заболевший человек. Дворовый мальчик нес за ней коробку с лекарствами. Над ней было низкое серое небо, вокруг зимние леса… Она возвращалась домой и бродила по комнатам, кутаясь в шаль, чтобы согреться. Потом садилась за фортепьяно (единственное утешение для нее), а Миша забирался к ней на колени (ему казалось, что он помнит это). Она играла, потихоньку пела…

После кавказского путешествия Лермонтов начал читать доступные ему тогда поэтические произведения. Так весной 1827 года попался ему «Шильонский узник» Байрона в переводе Жуковского. Эта поэма о «мученике веры и патриотизма» (как сказано в предисловии) произвела на отрока особенное впечатление, — не только пробудила некие творческие устремления, но и желание самому стать похожим на героя. Лермонтову еще многое хочется прочитать. Вот нужно найти «Чернеца» Козлова. Бабушка говорит, что слепой поэт Иван Козлов (автор песни «Вечерний звон») — дальняя родня Столыпиным, а значит, и ему, Мише. Его охотно печатают в журналах и альманахах, Жуковский его лучший друг, и он славен у нас не менее Пушкина. У него есть еще поэмы, среди них и перевод «Невесты абидосской» Байрона. Миша расстроен: ну как же ничего этого нет в Тарханах… И он просит всех доставать ему книги.

Лето 1827 года Лермонтов провел у отца в Кропотове. Бабушка, великодушно решив не мешать им, остановилась в соседнем имении у своих родных, в Васильевском, куда и Миша с Юрием Петровичем наведывались. Дом отца был небольшой и небогатый. Тетки жили тихо, однообразной жизнью. В кабинете отца были фамильные портреты: деда — Юрия Петровича Лермонтова, екатерининского вельможи, отца — Петра Юрьевича (он, как и дед, в кафтане и парике с буклями), а также портрет самого Юрия Петровича. Был здесь и портрет Марии Михайловны, — Лермонтов здесь впервые увидел ее изображение, притом столь живое. Ему казалось, что мать оживала, улыбалась ему… Он не мог долго смотреть на этот портрет, слезы душили его.

Юрий Петрович занимался делами своего имения, предоставив сыну свободу. Тот прежде всего обратился к его книжным шкафам, где нашел много неизвестного для себя. Корнель, Расин, Вольтер, Шатобриан, Шекспир — эти имена он впервые прочитал тут на корешках книг. Из немецких здесь стояли Гете, Шиллер, Лессинг, Виланд… Но Миша в первую очередь обратился к русским стихотворцам. Душа его напитывалась ритмами, образами, поэтическими речениями…

В середине лета в Кропотове вдруг появилась его родственница, двенадцатилетняя Анюта Столыпина, с которой он стал гулять по великолепному яблоневому саду, примыкавшему к усадьбе. В долгих разговорах они сдружились. Лермонтову стало казаться, что он уже не может и жить без нее. Когда ее внезапно увезли, он очень страдал. Эта почти мимолетная любовь оставила заметный след в его раннем творчестве. Впоследствии они не только не возобновили дружбы, но совершенно потеряли взаимопонимание, что доставило поэту немало горьких минут.

Зиму 1827–1828 года Лермонтов жил с бабушкой в Москве и готовился к поступлению в Московский университетский благородный пансион. Елизавета Алексеевна пригласила для занятий с внуком учителей из этого пансиона. Это были Мерзляков, Зиновьев и другие педагоги, читавшие лекции и в университете. Алексей Зиновьевич Зиновьев, которому было тогда двадцать семь лет, вел несколько предметов: русский и латинский языки, географию и всеобщую историю, особенно он любил поэзию. На любом уроке он мог вдруг перейти на разговор о стихах, начать декламировать Пушкина, Жуковского, Байрона…

И все неотступнее Лермонтову хотелось писать самому.

Когда Юрий Петрович приехал навестить сына, тот показал ему уже не только свои рисунки, но и несколько стихотворений. Это были «Стансы к *», «Элегия», несколько «антологических» эпиграмм в духе Дмитриева или Батюшкова, «Цевница», кое-где проложенная отдельными выражениями из «Беседки муз» Батюшкова, «Эльбрус» (первое стихотворное выражение любви Лермонтова к Кавказу), послание «К *» и два фрагмента на темы «Метаморфоз» Овидия: «Геркулес» и «Прометей». Кроме того, начата была поэма о черкесах. Юрий Петрович похвалил одну «Цевницу», написанную легко, хотя это было подражание и Жуковскому и Батюшкову.

Но вот настало лето 1828 года. Вот когда сорвалась лавина! Лермонтов забыл про учебники и писал, писал… Это было в Тарханах. Первой написана была поэма «Черкесы».

Вслед за «Черкесами» Лермонтов пишет задуманного в Москве (тогда была и обложка нарисована) своего «Кавказского пленника», отчасти в виде спора с Пушкиным. У Лермонтова Пленник не одинок. Он также пасет стадо, но и сам входит в покорное стадо других пленников, которых черкесы, пригоняя их с поля в аул, привязывают к ограде.

Не положив пера, едва окончив «Кавказского пленника», он начал писать третью поэму: «Корсар». И опять Пушкин — на новый сюжет навели Лермонтова «Братья разбойники».

В отличие от двух первых поэм Лермонтова здесь есть недосказанность, загадки, фрагментарность, вообще налет таинственности. Неизвестно, от чего умирает брат. А личность оставшегося в живых Лермонтов лепит как бы на глазах, намечает ее разорванными фразами, почти ничего не объясняя. При этой лепке он иногда пользуется строками из пушкинских «Кавказского пленника» и «Евгения Онегина». Кроме того, Лермонтов здесь виртуозно работает со штампами общего байронического характера — они под его пером приобретают поэтическую непосредственность.

Осенью 1828 года Лермонтов стал воспитанником Московского университетского благородного пансиона на своем «коште», то есть жил дома с бабушкой и приезжал с утра на занятия. В пансионскую напряженную жизнь он вошел легко. Среди новых товарищей он прослыл силачом, шутником и остроумцем. К широкоплечей фигуре Лермонтова очень шла пансионская форма — синий сюртук со стоячим малиновым воротником и синие брюки. Это, собственно, была форма студентов Московского университета, но студенты имели на воротнике по две золотых петлицы, а пансионеры по одной.

В пансионе давалось весьма разностороннее образование. Предметов было множество, а преподавали университетские профессора — Мерзляков, Дубенский, Сандунов, Перевощиков, Павлов и другие. Зиновьев и здесь остался руководителем Лермонтова (каждый педагог имел под своей постоянной опекой группу воспитанников). Уклон в пансионе был гуманитарный (хотя были здесь и точные науки), преимущество отдавалось словесности, риторике, русскому и иностранным языкам, географии, искусствам, истории.

С конца XVIII века выпускались печатные сборники сочинений пансионеров: «Распускающийся цветок», «И отдых в пользу», «Утренняя заря», «Цефей» и другие. Были и рукописные журналы, во времена Лермонтова — «Улей» и «Маяк». Из стен пансиона в разное время вышли литераторы В. Жуковский, Вл. Одоевский, А. Грибоедов, С. Шевырев, Л. Якубович, П. Свиньин, Н. Грамматин… Из однокашников поэта можно назвать стихотворцев Семена Стромилова и Ивана Грузинова. Среди преподавателей были известные поэты Мерзляков и Раич, к которым обращались за советом начинающие стихотворцы. Раич вел при библиотеке литературные занятия.

Лермонтов учился хорошо и интересовался не только словесностью, но и математикой, которую любил потом всю жизнь (ученик в пансионе мог не заниматься математикой, тем более высшей, если не желал этого). Учебу он начал с четвертого класса и уже в декабре, блестяще выдержав экзамены, перешел в пятый. 6-й был последним. И потом — свобода взрослого человека с военным или гражданским чином. Можно и учение продолжать — в Московском университете, в университетах Германии.

Из пансиона он послал Марии Акимовне Шан-Гирей новое свое стихотворение «Поэт» («Когда Рафаэль вдохновенный…») — для ее альбома. Ему давно ведь хотелось, чтобы там рядом со стихами матери появились и его собственные…

На летние каникулы Лермонтов отправился с бабушкой в имение Столыпиных Середниково под Москвой. Несмотря на обширность усадьбы, великолепный дом с флигелями и службами, здесь было тихо и уютно. В парке тенистые аллеи, мост через овраг, пруд, осененный старыми ивами. Вокруг поля, деревни, речка Горетовка… Неподалеку старинный храм Св. митрополита Алексия. В Середникове Лермонтов проведет три лета подряд. И какие это были напряженные, насыщенные событиями и богатые творчески годы!

Обосновавшись в своей комнате, Лермонтов начал чтение сочинений Байрона на английском языке, изданное в одном томе во Франкфурте-на-Майне. На титульном листе была виньетка, изображавшая гибнущий во время морской бури корабль. Эту книгу купил для сына Юрий Петрович. Английский язык Миша знал еще нетвердо, поэтому вместе с Байроном отец приобрел для него словарь и грамматику.

В Середникове Лермонтов переписал в тетрадь написанные к тому времени стихи. Их было уже немало. Затем в ту же тетрадь начал вносить новые. Это были «Наполеон», «Пан», «Жалобы турка», «Черкешенка», «Грузинская песня». Вскоре появился первый набросок «Демона», над которым поэт будет трудиться время от времени до конца жизни.

Лермонтов пишет стихи, в которых мысль как бы плавится, — то примет один образ, то выльется в нечто иное. «Я не пленен небесной красотой, — говорит он в послании к Дурнову. — Но я ищу земного упоенья». Можно подумать, что упоенья каким-то счастьем… Нет. Далее идет рассказ «пылкой души» о том, что не будет она «счастливой близ прекрасной», жестокость которой непобедима; сравнивает себя с «вороном седым», который «не кается еще в своих грехах», а кончает послание так:

И я к высокому, в порыве дум живых,

И я душой летел во дни былые;

Но мне милей страдания земные:

Я к ним привык и не оставлю их.

Да, на тесном пути — страдания. Спасение надо выстрадать. Учится Лермонтов блестяще. У него много друзей, но близких — наперечет. Среди них его кузина Саша Верещагина, навещавшая его в Середникове. Она была из немногих, кому он показывал свои стихи. Он не возносился над сверстниками, но все же не мог не чувствовать, что духовно перерос многих. Он как будто чувствовал, что век его не будет долгим.

Его дар стремительно крепнет. В 1830—1831 годах написаны такие шедевры, как «Отрывок» («На жизнь надеяться страшась…»), «1830 год, июля 15-го» («Зачем семьи родной безвестный круг…»), «Нищий» («У врат обители святой…»), «1831-го января» («Редеют бледные туманы…»), «1831-го июня 11 дня» («Моя душа, я помню, с детских лет…»), «Желание» («Зачем я не птица, не ворон степной…»), «Прекрасны вы, поля земли родной…», «Ангел» («По небу полуночи ангел летел…»), «Ужасная судьба отца и сына…», «Волны и люди», «Поле Бородина», «Солнце осени», «Стансы» («Не могу на родине томиться…») — и это только небольшая часть из стихотворений, написанных в необыкновенно плодотворные эти годы. А Лермонтову осенью 1831 года исполнилось всего 17 лет.

Это уже был замечательный поэт, каких немного на Руси. И Русь хранила его до поры в блаженной безвестности.

В те же годы он написал и несколько поэм и драм, о чем не подозревали его друзья. Весной 1830 года Московский университетский благородный пансион был преобразован в гимназию, и Лермонтов подал прошение об отчислении, а осенью поступил в Московский университет. Однако в первый год его учения занятий практически не было — по случаю посетившей Москву холеры.

Бабушка, Елизавета Алексеевна, наконец, дала внуку прочитать свое завещание и известила об этом Юрия Петровича, который был тогда болен. Тот, в начале 1831 года, прислал сыну письмо. Но не простое было это письмо… Лермонтов читал его со слезами, подавленный и потрясенный. Отец прощался с ним, давал последние наставления, — он умирал…

«Во имя Отца, Сына и Св. Духа. Аминь, — писал он. — По благости Милосердного Бога… нашел я за нужное написать сие мое родительское наставление и, вместе, завещание тебе, дражайший сын мой Михаил, и, как наследнику небольшого моего имущества, объявить мою непременную волю…» И далее: «Хотя ты еще и в юных летах, но, я вижу, что ты одарен способностями ума, — не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчет Богу!.. Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце, — не ожесточай его даже и самою несправедливостью и неблагодарностью людей, ибо с ожесточением ты сам впадешь в презираемые тобой пороки. Верь, что истинная нелицемерная любовь к Богу и ближнему есть единственное средство жить и умереть покойно. Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твое ко мне внимание, которое я мог замечать, хотя и лишен был утешения жить вместе с тобою. Тебе известны причины моей с тобою разлуки, и я уверен, что ты за сие укорять меня не станешь».

Лермонтов ничего не мог предпринять. Вокруг кипело, а он должен был оставаться в бездействии. Бабушка и отец были в полной зависимости от него, но любой его шаг стал бы катастрофой для одного из них: одиночество отца… одиночество бабушки… Это глубоко омрачало его душу, гораздо больше, чем холодность или «измены» девиц — Сушковых, Ивановых… Он понимал, что любил в них лишь свои мечты. Вот только с Варварой Лопухиной будет иначе…

Случалось, что он с компанией друзей и родственников путешествовал в Троице-Сергиеву Лавру, в Новоиерусалимский Воскресенский монастырь, бывал в кремлевском Чудовом и в других обителях. Вообще монастыри будили в нем всегда глубокие духовные чувства, — ему казалось, что «чернецы» очень не простые люди, так как (и это весьма серьезно) надо иметь великую веру и недюжинные силы духа, чтобы нести этот образ жизни, лишаясь всего мирского. У Лермонтова в поэмах, стихах и прозе действие очень часто происходит в монастыре.

«Помни последняя своя и вовек не согрешишь» — примерно так говорят святые отцы, то есть не забывай, что ты умрешь, а ведь смерть — это не полное уничтожение человека, а переход его в вечность. Душа предстанет перед Богом на Страшном суде. Если умер в грехах нераскаянных — что тогда? В преисподнюю, к демонам… и на бесконечные времена. Лермонтов с раннего возраста и до кончины думал о смерти, часто изображал ее, рисуя последние мгновения героев своих произведений… Много писал об этом в стихах. Бесстрашно смотрел ей в глаза.

Он находит образцы подобных размышлений в поэзии Байрона, Юнга, Батюшкова, Козлова. Его увлекли мрачные «Ночи» английского поэта Юнга (огромная поэма «О жизни, смерти и бессмертии», несколько раз в XVIII и начале XIX века переводившаяся на русский язык и тогда хорошо известная в читающем обществе). У Юнга главы — «Ночи», — отсюда и у Лермонтова возникают стихотворения «Ночь I», «Ночь II», да и другие стихотворные размышления о смерти.

Лермонтов продолжает писать свои поэмы, хотя и продолжает заимствовать чужие строки, порой оглядываться и на Байрона. Все это уже не затмевает их своеобразия. После «Испанцев» он начал и не закончил несколько поэм — «Две невольницы», «Последний сын вольности» и «Азраил», но вот снова явилась кавказская тема, и он написал «Каллы». Сирота Аджи введен в заблуждение клеветой и вырезает в ауле невинную семью — отца, сына, дочь. Узнав о намеренном обмане, он убивает клеветника (это был мулла) и уходит в горы. Он, убивший невинных людей, стал не мстителем за смерть своих родных, как ему было внушено, а убийцей, отверженным людьми: «каллы». Он должен уйти в пустынные места и жить один.

После этого Лермонтов опять обратился к «Демону» и стал убирать из него все «испанское», думая, пока еще смутно, о новом месте действия этой поэмы, как бы очищая ее для Кавказа. Он заменял слова и строки, вычеркивал большие куски. Сделал несколько набросков посвящения и потом вовсе отказался от него. Во втором из этих посвящений он в последний раз сделал попытку сблизить Демона с собой (от чего в дальнейшем не останется и следа):

Как Демон мой, я зла избранник,

Как Демон, с гордою душой,

Я меж людей беспечный странник,

Для мира и небес чужой…

Еще не кончился 1831 год, а уже сколько написано! А ведь это не все. В том же году была написана «романтическая драма» в тринадцати сценах — «Странный человек». Опять история молодого человека с «живой» душой, которого губят, сами того не понимая, родные и близкие. Рассказ о духовной слепоте людей.

В «Странном человеке» очень немногое напоминает действительные события. Истинное заключается в духе происходящего. Арбенин — не Лермонтов, но автор придал герою многие свои черты, отчасти и поступки, свое неприятие «света» и — некоторые свои стихи (как бы написанные Арбениным). Очень характерны одного из «гостей», сказанных после смерти Арбенина: «Если он и показывался иногда веселым, то это была только личина. Как видно из его бумаг и поступков, он имел характер пылкий, душу беспокойную и какая-то глубокая печаль от самого детства его терзала. Бог знает, отчего она произошла! Его сердце созрело прежде ума; он узнал дурную сторону света, когда еще не мог остеречься от его нападений, ни равнодушно переносить их… У него нашли множество тетрадей, где отпечаталось все его сердце: там стихи и проза, есть глубокие мысли и огненные чувства!.. В его опытах виден гений!»

Осенью 1831 года, приехав из Середникова в Москву, Лермонтов узнал, что в университете весь его курс остается на второй год «первым». Лермонтов стал ходить на лекции без особенной охоты и, приходя, клал перед собой книгу и читал. К тому же им продолжала владеть творческая стихия. Уже в это время он осознал свою поэтическую особенность:

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Где-то около этого времени Лермонтов задумал большую стихотворную вещь на кавказскую тему, повесть, в которой хотел он не только воспеть дикий и свободолюбивый край, но и рассказать о войне. В ней Л. хотел отразить в поэтическом слове может быть и не совсем настоящий — реальный — Кавказ, а ту полулегендарную страну, которая с детства вошла в его сердце своими загадочными и романтическими снежными вершинами. В основу повести лег рассказ бывалого кавказского офицера Павла Петровича Шан-Гирея об Измаил-Бее Атажукине, кабардинце, который получил европейские образование, стал офицером русской армии, воевал под началом великого Суворова. Он основательно обрусел, был влюблен в русскую женщину. Посланный в Кабарду для переговоров, он вдруг начал собирать войско, встал во главе его и начал борьбу с русскими. У Лермонтова он предстает черкесом. Сожженный русскими родной его аул, опустошенные поля и сады стали символом, призывающим его к жестокому мщению.

Поэма (или повесть) писалась до мая 1832 года. В январе и феврале «Московский Телеграф» печатал повесть А. Бестужева-Марлинского «Аммалат-бек». Лермонтов, получая очередную книжку в фиолетовой обложке, нетерпеливо разрезал листы. Это чтение так удачно сошлось с его работой над «Измаил-Беем»! Много разного, но есть общее, главное — Кавказ… «Измаил-Бей» — серьезная, монументальная вещь, превосходная в поэтическом отношении, полная глубоких чувств, мыслей. Недаром он произвел весьма большое впечатление на Л.Н. Толстого (в те времена, когда он писал «Казаков»).

Весной 1832 года в Московском университете начались экзамены за первый курс, но Лермонтов, находившийся в это время в Середникове, не явился на них, так как продолжал писать и обдумывать все новые и новые сочинения. Были планы пятиактной трагедии о князе Мстиславе Черном, сатирической поэмы о московском свете, романа о молодом человеке по имени Арбенин (здесь он снова хотел воспользоваться событиями своей жизни). Появлялись стихи… Но бабушка все-таки призвала его к ответу, спросила строго, что он думает делать в дальнейшем, если учение в университете не задалось. Лермонтов молчал, не зная что ответить, но вдруг его осенило: он предложил бабушке переехать на житье в Петербург, где он постарается поступить на второй курс тамошнего университета. Елизавета Алексеевна согласилась.

В Петербурге Елизавета Алексеевна поселилась с внуком сначала у родственников, но вскоре наняла квартиру у Синего моста на Мойке, рядом со Школой гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Окно комнаты Лермонтова выходило на Мойку. Кончились многочисленные обязательные визиты, Лермонтов принялся за письмо к Марии Лопухиной, сестре Алексея и Варвары (она была как бы его старшим другом). «Москва моя родина и всегда ею останется, — пишет он. — Там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив!» В этом письме он шлет Лопухиным стихотворение, которое «сочинил на берегу моря»: «Белеет парус одинокой…», — раздумье о себе, о своей одинокости (как парус в безбрежном море), о грустной бесцельности жизни, когда ни в прошлом, ни в будущем нет «счастия», как нет и настоящих бурь, способных насытить мятежную душу.

Поступить в Петербурге в университет не удалось — не засчитали московского курса. Он подал прошение в Школу юнкеров, куда и был принят после экзамена. Тут уже училось несколько его московских знакомых — Николай Шеншин, Михаил Сабуров, Николай Поливанов. Как было принято в Школе, юнкера зачислялись унтер-офицерами в гвардейские полки, куда и выходили офицерами. Лермонтов был зачислен в лейб-гвардии

Гусарский.

Не успел Лермонтов, однако, как следует начать учиться, как случилось неожиданное: лошадь в манеже ударила его по ноге копытом. И вот он дома. Мундир снят. Нога в лубках, перевязана. Выйти из дому невозможно… Что делать? Об этом Лермонтов думал недолго. Снова в руке перо… «Измаил-Бей» не исчерпал всех мыслей и представлений поэта о Кавказе. Он пишет «Аул Бастунджи», историю еще одного убийцы, которого довела до преступления любовь, «незаконная» любовь к жене старшего брата. Поэма невелика, но заряжена поистине грозовой энергией. Есть определенный контраст, чисто лермонтовский, в этой поэме (и во многих других): поэт высказывает от себя слова пламенной любви к стране гор, и это строки глубоко прочувствованные, а затем следует рассказ о страшном преступлении, совершенном среди этих гор и долин, в виду царственных великанов Казбека и Эльбруса. Сталкиваются любовь и ненависть, а это всегда происходит в мире. Бог есть любовь. Ненависть — дьявольское дело.

Все еще сидя с больной ногой дома, Лермонтов начал писать исторический роман. Ему вспомнились рассказы тарханских старожилов о «пугачевском годе», когда убийства и пожары возникли на Волге, под Пензой и Самарой. Вместе с тем припомнилась Лермонтову и его поездка с бабушкой в Нижний Ломов, в епархиальное управление (бабушка строила тогда церковь). Там, над воротами монастыря, была икона Страшного Суда: дьявол окружает цепью грешников, чтобы тащить их в геенну огненную… Вспомнил он овраги и пещеры вокруг Тархан, где от пугачевцев прятались помещики. Многих нашли и убили. Имя героя возникло сразу: Вадим. Человек ненависти. Мститель и убийца. Он дворянин, но выбитый из своего состояния, вынужденный ходить в лохмотьях и наниматься в слуги. Это демон во плоти.

У него есть враг — помещик, доведший до смерти его отца и взявший на воспитание его младшую сестру. Лермонтов не стал подражать известным тогда и популярным историческим романам Гюго или Вальтера Скотта, их обстоятельности. Он повел быстрый и сжатый, как в собственных поэмах, рассказ. Уже во второй главе (первые главы всего по две страницы) он сталкивает Вадима с его врагом, помещиком Палицыным. Вадим нанялся к нему слугой и открылся своей сестре, что он ее брат и собирается убить убийцу своего отца. Между тем пришли пугачевцы. А в дом Палицына вернулся его сын, молодой офицер Юрий, которого сестра Вадима полюбила. Завязался сложный клубок отношений.

Вадим — тип «каллы». Едва он принял обет мести, как стал, прежде совершения ее, обыкновенным убийцей. Так, в монастыре он оттолкнул от себя нищенку, которая ударилась головой о камень и умерла. Карауля с топором Юрия, он нечаянно убивает его слугу. Затем подстрекает пугачевцев казнить одного помещика с дочерью. Когда крестьяне стали допытываться у Вадима, где Палицын, он не сказал. «Никто не услышит последнего его вопля, — думал он. — Никто не запечатлеет в памяти его последнего взгляда… он мой».

Лермонтов настойчиво подчеркивает демонизм Вадима: «Язвительная улыбка придала чертам его… что-то демонское»; эта его улыбка «вырывала из души каждое благочестивое помышление, каждое желание, где таилась искра добра»; «Он был похож в это мгновение на вампира». Вадим «не мог вырваться из демонской своей стихии». Второй герой романа — толпа, массы простого народа. На страницах романа везде толпы: крестьяне, нищие, пугачевцы… Вид толпы Лермонтов выписывает так же подробно, как внешность Вадима, и это очень яркие, живописные страницы.

Конец романа удивителен по неожиданности. Помещика Палицына спрятала, спасла простая бедная солдатка, которая прекрасно знала о его самодурстве и нелюбви к нему крестьян, — она исполнила свой христианский долг и вынесла даже пытки (как и ее сын) от пугачевцев, не сказав, где она его спрятала. Вадим видел, как она подошла к избитому сыну, когда пугачевцы ушли, — и он не выдал Палицына. «В глазах ее сияла какая-то высокая, неизъяснимая радость: он не высказал, не выдал своей тайны душегубцам».

После слова «душегубцы» (оно относилось и к Вадиму) Лермонтов положил перо. Роман, на первый взгляд, остался незаконченным. Но, скорее всего, он завершен.

В Юнкерской школе Лермонтов пробыл по выздоровлении полтора года, и это были для него годы очень странные, он не был самим собой среди «недорослей» (никому и в голову не приходило, что он уже сложившийся серьезный литератор). Но надо было пройти через это искушение, чтобы получить свободу в качестве офицера. И он полностью принял на себя роль повесы юнкера, чтобы и в этой роли добраться до сути. Сразу открылось, что во всей Школе он первый силач, — только юнкер Карачинский мог равняться с ним в силе мускулов (они в виде соревнования завязывали узлом железные шомпола). Как и всем, Лермонтову дали кличку — его звали Мае, Маешка (почему-то нашли, что он по своей приземистой и сильной фигуре похож на месье Мае, героя одноименного французского романа Рикера). Одним из товарищей в Школе стал для Лермонтова Николай Мартынов («Мартышка»), будущий его убийца.

Юнкера тайно «издавали» рукописный журнал, куда помещали свои непристойные сочинения: просто собирали рукописи, сшивали, рисовали обложку и пускали по рукам. Назывался он «Школьная заря». Но вот Лермонтов резко оборвал это озорство, стал уединяться в свободных классах и писать уже свое настоящее. Так появилась еще одна кавказская поэма «Хаджи Абрек».

22 ноября 1834 года Лермонтов был произведен в корнеты и начал службу в лейб-гвардии Гусарском полку, располагавшемся в местечке София возле Царского Села. Между прочим, экипировка гусарского офицера стоила очень дорого, да и коней они покупали таких, которые стоили огромных денег. Конечно, Елизавета Алексеевна постаралась, чтобы ее Миша имел все и не ударил в грязь лицом перед молодыми офицерами — графами и князьями…

Начались дежурства по полку, учения, парады… В свободное время Лермонтов бывал на балах и в театрах, но и немало писал. В 1835 году появилась поэма «Боярин Орша». Затем Лермонтов попытался реализовать старый свой замысел сатирически-бытовой поэмы из московской жизни. Это был «Сашка». Поэту казалось, что он предпринял нечто противоположное своим «серьезным» поэмам, но, зайдя к своей душе как бы с другого конца, он пришел к тому же: как ни погружал он своего героя в быт — пансионский, семейный, светский, тот поднимался в романтические высоты, то есть туда, где только и могла существовать душа Лермонтова. В поэму прорвались воспоминания самого автора, его лирические излияния, его любовь к родной Москве:

Москва, Москва!.. люблю тебя как сын,

Как русский, — сильно, пламенно и нежно!..

Наконец, Лермонтов принял решение выйти к публике как поэт, но не со стихами, а со стихотворной трагедией — написать и поставить на сцене Александринского театра. И если Бог решит его судьбу, он выйдет в отставку и станет литератором. Во время учения в лагерях, в палатке, в свободные часы он обдумывает эту пьесу. Кто же будет ее герой? Конечно, сильный, но во всем разочарованный человек, который в своей жизни делает последнюю ставку — на любовь. Он игрок. Имя — Арбенин. Лермонтов назвал пьесу «Маскерад» (по-старинному через «е»). «Маскерад» отдан был в театральную цензуру. Потом попал в Третье отделение (ведавшее и цензурой). Лермонтову рекомендовалось приглушить «резкую критику на современные нравы», убрать выпады против роскошных маскарадов в доме Энгельгардта, где случалось бывать и высочайшим особам, смягчить «слишком резкие» характеры, предложено было также окончить пьесу «примирением между г-ном и г-жой Арбениными».

Всего этого выполнить было невозможно, однако Лермонтов все же начал некоторую доработку, больше от себя, чем по замечаниям цензуры. Не желая больше хлопотать о постановке «Маскерада», Лермонтов подарил его Раевскому и уехал в отпуск, в Тарханы, к бабушке. Была зима 1836 года. Снежная и морозная. Тут, в тишине, Лермонтов начал работу над пьесой «Два брата».

Тогда же в Тарханах Лермонтов написал стихотворную повесть «Тамбовская казначейша».

Вернувшись в Петербург, Лермонтов набрасывает разные планы — поэм, повестей, пишет вариант «Маскерада» под названием «Арбенин», обращается к «московской встрече» с Бахметевыми в романе «Княгиня Литовская». Поначалу в этой работе участвовал его друг Святослав Раевский, столоначальник в одном из департаментов, хорошо знавший быт петербургских чиновников, — это-то и нужно было Лермонтову, так как один из героев романа — именно столоначальник, бедный дворянин. Около трех месяцев длилось писание этой неоконченной вещи. Но едва действие начало закручиваться вокруг княгини Лиговской, роман был оставлен.

Стихотворений Лермонтов стал писать гораздо меньше, его все более привлекали крупные формы. Да и среди немногих написанных им в 1836—1837 годах стихотворений вещи масштабные, эпические: «Бородино», «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова».

В 1836 году Лермонтов присутствовал в мастерской художника Петра Ефимовича Заболотского (своего учителя рисования и живописи) в то время, как тот писал картину-портрет. Ему позировал унтер-офицер лейб-гвардии Московского полка гренадер Андреев. Гигант в щеголевато пригнанной солдатской форме сидел, расставив ноги в белых брюках, придерживая стоящее между ног ружье со штыком. На земле ранец с широкими белыми ремнями. На груди Андреева три медали, на рукаве нашивки за ранения. Лицо его морщинисто, умно и сурово. Это был ветеран, прошедший все войны за последние двадцать пять лет. Конечно, воевал он и в 1812 году, был в Бородинском сражении. Лермонтов расспрашивал его, поражаясь простыми, но мудрыми ответами. Портрет этот был потом выставлен в Академии художеств.

Может быть, не только Андреева расспрашивал поэт. В начале 1837 года он достал свое старое стихотворение «Поле Бородина» с намерением переработать его, но в результате получилось нечто другое: то чеканное патриотическое «Бородино», которое стало в русской поэзии в ряд известнейших стихотворений. Бородинское сражение для Лермонтова уже история. Вероятно, это стихотворение было для поэта неким зерном, из которого должен был вырасти задуманный роман о войне с Наполеоном, который он не успел написать (и этим «зерном» воспользовался граф Лев Толстой).

Вслед за «Бородином» появилась «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», которая тоже в своем роде «зерно» — или сжатый очерк — романа, исторического романа, где, впрочем, на историческом фоне разворачиваются события из жизни частных людей, придуманных героев (так у Вальтера Скотта, Алессандро Мандзони, Виктора Гюго, книги которых поэт любил). У Лермонтова уже был «Вадим». Теперь он углубляется в эпоху Ивана Грозного, но не столько в историческом ее освещении, сколько в былинно-песенном.

Удивительно, что почти в то самое время, как Лермонтов писал «Песню…», в Петербурге произошло нечто похожее на изложенный в ней сюжет. Великосветский «Кирибеевич», француз, принятый на русскую службу в кавалергардский полк, поручик, барон Дантес на придворных и великосветских балах «волочился» за супругой Пушкина и, наконец, поэт должен был вступиться за ее и свою честь. Состоялась дуэль, и Пушкин получил смертельную рану.

Лермонтов был потрясен: кто-то посмел поднять руку на великого русского поэта! В то же время, когда Дантеса судили и потом выслали за границу, он слышал, как в свете жалели о нем, таком «красивом», ловком, любезном молодом человеке… Да, эти люди помогали Дантесу и не сочувствовали Пушкину… не убийцы ли и сами они?! В день дуэли — 27 января — Лермонтов, скорее всего, был возле квартиры поэта на Мойке, где собралось много людей. 29-го, в день смерти Пушкина, по Петербургу разошлись в списках стихи Лермонтова «Смерть Поэта» — первый вариант до слов «А вы, надменные потомки…». С новым окончанием стихотворение стало поистине громоносным, клеймящим не только убийцу, но и светскую чернь. Нередко новые строки ходили отдельно. С эпиграфом (из Ротру: «Отмщенье, Государь, отмщенье…» и т.д.) и без него, с новой строфой и без нее, с заголовками «На смерть Пушкина» и «Смерть Поэта» стихотворение стало известно всей России. Имя Лермонтова запомнилось всем, о нем заговорили как о неожиданно явившемся наследнике Пушкина-поэта.

Последняя строфа вызвала неудовольствие Государя. Начальник Третьего отделения Его Величества Императорской канцелярии граф Бенкендорф приказал арестовать Лермонтова. На него завели судебное дело, в результате которого поэта решено было перевести из лейб-гвардии Гусарского полка в Нижегородский драгунский, стоявший в Кахетии, у границы Грузии и Азербайджана, в очень опасном месте.

Находясь под арестом в одной из комнат Главного штаба, Лермонтов, не имея чернил, писал при помощи спички сажей, разведенной вином, на серой оберточной бумаге, в которой бабушкм или Аким Шан-Гирей приносили для него хлеб. Здесь появились стихи «Узник» и «Сосед», оба «тюремного» характера. Но из того, что он здесь написал, одно — «Когда волнуется желтеющая нива…» — принадлежит к самым известным и вершинным его стихам. В нем, может быть, впервые вот так чисто и ясно, Лермонтов выразил свою сердечную веру в Иисуса Христа.

Стихотворение представляет собою по форме одну фразу, где точка лишь в конце и то в виде восклицательного знака (так у Лермонтова в рукописи):

…Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, —

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога!..

Когда человек «видит Бога» — он может найти на земле «счастье». Сколько Лермонтов писал о разных «преступниках», людях страстных, эгоистичных, находящихся в разладе с Богом, подверженных влиянию демонов! И никто из них не нашел себе счастья на земле, хотя бился за него до крови и до смерти.

Лермонтов стал знаменитым поэтом, а жизнь его усложнилась. Последние четыре с половиной года он провел в скитаниях, в сражениях, и тем удивительнее, что он как писатель, как поэт вырос настолько, что имя его уже при жизни поставлено было рядом с именем Пушкина. Еще до написания «Смерти Поэта» он стал мечтать об отставке, о жизни литератора, издающего свой журнал, как поздний Пушкин. Он намеревался много написать стихов и прозы для этого издания. Однако сколько он ни просился, сколько ни хлопотала его бабушка, он не был отпущен с военной службы.

19 марта он выехал из Петербурга. В Москве не появлялся в свете, лишь навестил родных и друзей. Встретил там Мартынова, который также собирался на Кавказ, — он перевелся «охотником» (добровольцем) в казачий Гребенской полк на Терек. Посетил Столыпиных, Лопухиных. Варвары Александровны не было в Москве. Он находил здесь минуты и для писания стихов. Мария Александровна, старшая сестра Варвары, бывшая старше и Лермонтова, из того, что он тогда написал, очень хвалила «Молитву странника» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…»), посвященную тринадцатилетней сестре Анны Столыпиной, прекрасному созданию: поэт задумался о ее судьбе… Стихотворение полно теплого христианского чувства, искреннего молитвенного настроения.

Поэта охватывала грусть, такое чувство, что жизнь стремительно идет к концу. В Москве им было написано несколько стихотворений, пронизанных как бы готовностью к смерти. В одном из них он говорит:

Земле я отдал дань земную

Любви, надежд, добра и зла;

Начать готов я жизнь другую,

Молчу и жду: пора пришла;

Я в мире не оставлю брата,

И тьмой и холодом объята

Душа уставшая моя…

Да, жизнь Лермонтова полна напряжения. Но впереди — какие события! Сколько еще бурь для «паруса одинокого»!

И вот он в Пятигорске, бывшем Горячеводске, где был отроком. «Я теперь на водах, — пишет он Марии Александровне Лопухиной, — пью и принимаю ванны… Каждое утро из окна я смотрю на цепь снежных гор и Эльбрус… они прекрасны и величественны… Ежедневно брожу по горам». В конце лета Лермонтов получил приказ явиться в Геленджик, где ожидали Государя. Там были два эскадрона нижегородцев, к которым должен был присоединиться и Лермонтов. Ждали осенней экспедиции против горцев.

В Ставрополе находились назначенные в разные кавказские полки декабристы, возвращенные из ссылки и отправленные воевать против горцев простыми солдатами. Лермонтов познакомился с ними. Это были Назимов, Нарышкин, Лорер, Лихарев, Черкасов и Одоевский. Большинство из них искренне раскаялось в своих революционных устремлениях, почти все глубоко и искренне обратились к Богу (о чем впоследствии всегда умалчивали историки).

Хлопоты бабушки, Елизаветы Алексеевны, на этот раз увенчались успехом: по воле Государя Лермонтов переводился в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, надо было ждать приказа из Петербурга. Это две или три недели… Новый полк стоял под Новгородом.

Итак, можно было не ехать в Тифлис, в Кахетию и сидеть в Ставрополе, но Лермонтову так хотелось побывать в горах, проехать по Военно-Грузинской дороге, добраться до Алазани, разделяющей Грузию и Азербайджан, что он решился ехать. Просто путешественником.

Сначала он отправился в Кизляр, на левый фланг Кавказской Линии (правый он объехал раньше). Заглянул в Шелковое, имение Хастатовых на Тереке, побывал в Грозной, а уж от Владикавказа направился в Грузию. В пути к нему присоединился Александр Одоевский, поэт-декабрист, направленный солдатом в Нижегородский драгунский полк. Лермонтов был очень рад такому спутнику, ведь он был другом Грибоедова, погибшего в Персии и похороненного в Тифлисе.

Они двигались по местам, описанным Пушкиным в «Путешествии в Арзрум». Горы, ущелья, аулы, прилепленные к скалам, остатки древних башен, Терек, гремящий по камням в глубине Дарьяльского ущелья. В некоторых местах Лермонтов останавливался и рисовал. В пути у него начали складываться новые строки для «Демона», поэмы, действие которой он теперь окончательно перенес на Кавказ:

…И над вершинами Кавказа

Изгнанник рая пролетал:

Под ним Казбек, как грань алмаза,

Снегами вечными сиял…

«Поверишь ли, — писал Лермонтов Раевскому, — я находился до сих пор в непрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию… переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское… Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собою порядочную коллекцию… Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко… Для меня горный воздух — бальзам».

И вот опять Москва. А в январе 1838 года, на Святой неделе, Лермонтов прибыл в Петербург. Приказ о зачислении в Гродненский полк он получил еще в Тифлисе. Но бабушка все хлопотала, да и другие родственники, и довольно влиятельные, помогали ей — дело склонялось к тому, что Лермонтова вот-вот вернут в лейб-гвардии Гусарский полк. И он не торопился к месту расположения гродненских гусар.

Лермонтов навещает Краевского, издателя «Литературных прибавлений» (вскоре он купит у Павла Свиньина право на издание журнала «Отечественные записки»). Краевский убеждал Лермонтова больше писать, просил стихов, прозы — что напишется. Познакомился Лермонтов с писателем князем Владимиром Одоевским, который собирал материалы для биографии Грибоедова. Одоевский был удивительный человек. Он, кажется, знал все — философию, богословие, химию, математику, играл на многих инструментах, но главное его дело была литература — он был известен как писатель, автор философских повестей. Слушать его было трудно — он угадывал возражения, менял тему, неустанно набивал слушателя мыслями, часто важными и оригинальными. Побывал Лермонтов и на литературных собраниях у Жуковского, на верхнем этаже Шепелевского дворца, где тот жил. Здесь встретил Плетнева, Кольцова, Александра Карамзина (поэта, сына историка), рад был увидеть тут и слепого поэта Ивана Козлова. Лермонтов читал здесь «Бородино», вызвавшее общий восторг, и «Тамбовскую казначейшу», которую Жуковский взял для «Современника». Жуковский подарил Лермонтову свою книгу: «Ундина, старинная повесть, рассказанная в прозе бароном Ламот Фуке, на русском в стихах В. Жуковским, с рисунками г. Майделя», изданную в Петербурге в 1837 году, то есть совсем недавно.

В конце февраля Лермонтов приехал в Селищенские казармы под Новгородом, в Гродненский полк, но уже 9 апреля последовал высочайший указ о его переводе в лейб-гвардии Гусарский. Он явился сюда 14 мая. За две недели до этого вышел 18-й номер «Литературных прибавлений», где была напечатана «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» за подписью — «-Ъ». «Песню…» заметили и, конечно, скоро все узнали, кто ее автор. Известность Лермонтова укреплялась.

Царское Село — Петербург… Петербург — Царское Село… То верхом, то в коляске, то в санях… Жизнь Лермонтова как маятник ходит между этими двумя точками. Там и тут — все надоело. Театры, балы, рауты (свет ко многому обязывает, а пренебрежения не прощает)… Сунешься ради дружества к кому-нибудь из офицеров полка — тут бутылки, хохот, карты, дым столбом… А книги, у кого они есть, покрываются пылью. Глядишь, между молодыми прожигателями жизни то у одного, то у другого засеребрились виски… Иные всю жизнь вот так.

В свободные часы Лермонтов пересматривает свои бумаги. Вот «Фаталист», где Печорин ночью, под звездным небом, клянет свое поколение, «скитающееся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха», «неспособное более к великим жертвам», которое «равнодушно переходит от сомнения к сомнению»… Лермонтову уже стало ясно, что этот Печорин станет основным лицом его будущего большого сочинения. Оно расскажет именно о нынешнем поколении, пусть только сумеют правильно прочесть…

Лермонтов пишет стихотворение, которое могло бы стать монологом Печорина, если б он действовал в стихотворной трагедии:

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее — иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

В бездействии состарится оно.

Богаты мы, едва из колыбели,

Ошибками отцов и поздним их умом,

И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,

Как пир на празднике чужом…

Местом действия романа будет — и отчасти уже есть — Кавказ… У Лермонтова герои многих его произведений дышат воздухом этой романтической горной страны.

В конце августа 1838 года вдова историографа Карамзина Екатерина Андреевна пригласила Лермонтова на свои вечера. Это был великосветский салон, где бывал Пушкин. Ныне его завсегдатаи Вяземский, Одоевский, Смирнова-Россет, Александр Тургенев, а вместе с тем и близкие ко Двору чиновники и генералы, а также дипломаты. Это был литературный, а не танцевальный, не бальный и карточный салон. Здесь рассаживались удобно и беседовали о литературе, искусстве, отчасти о политике. Душой этих собраний была Софья Николаевна, дочь Карамзина от первого брака.

29 октября Лермонтов читал здесь «Демона». Софья Николаевна писала, что сюжет поэмы «полон свежести и прекрасной поэзии. Блестящая звезда восходит на нашем столь бедном и тусклом литературном небосклоне». О «Демоне» пошли слухи. Все старались добыть список. Даже Императрица постаралась добыть таковой: через графа Перовского она обратилась к Лермонтову, и он передал ему список поэмы, которая и читалась во дворце 10 февраля 1839 года.

В этом списке, данном во дворец, появились новые дополнения. Среди них особенно выразителен отрывок — первая половина XVI главы второй части, где Лермонтов рисует картину «воздушных мытарств» (известный момент в жизни каждой души после смерти человека — она, несомая ангелом, сталкивается с «мытарями», то есть бесами, требующими «пошлин»: обвиняя душу на каждом мытарстве в действительно бывших или придуманных ими грехах, они пытаются отнять ее у ангела. Не всякая душа в состоянии пройти все эти бесовские заставы!):

В пространстве синего эфира

Один из ангелов святых

Летел на крыльях золотых,

И душу грешную от мира

Он нес в объятиях своих…

…вдруг

Свободный путь пересекая,

Взвился из бездны адский дух.

Он был могущ, как вихорь шумный,

Блистал, как молнии струя,

И гордо в дерзости безумной

Он говорит: «Она моя!»

К груди хранительной прижалась,

Молитвой ужас заглуша,

Тамары грешная душа.

Судьба грядущего решалась,

Пред нею снова он стоял,

Но, Боже! — кто б его узнал?

Каким смотрел он злобным взглядом,

Как полон был смертельным ядом

Вражды, не знающей конца, —

И веяло могильным хладом

От неподвижного лица…

Ангел, однако, не отдал ему души Тамары. Демон снова остался один… Лермонтов не только отрешился от темных сил — он разоблачил их, понимая, что навлекает на себя их месть. «Демон» дает много глубоких уроков. Один из них — предостережение от изощренно-мастеровитого, но ложно направленного — демонического — искусства, которое действительно имеет силу обольщать души. Он дает ключ к разгадке злых целей ложной красоты.

В Петербурге Лермонтов написал несколько стихотворений, среди них «Родину», в которой много грусти и «странной» любви к Святой Руси («странной» для кого-то не любящего ее…). Она была напечатана в четвертом номере «Отечественных записок». В этой же книжке Краевский сделал нечто вроде объявления: «Герой нашего времени» соч. М.Ю. Лермонтова, принятый с таким энтузиазмом публикою, теперь уже не существует в книжных лавках: первое издание его все раскуплено; приготовляется второе… Кстати о самом Лермонтове: он теперь в Петербурге и привез с Кавказа несколько новых прелестных стихотворений, которые будут напечатаны в «Отечественных Записках». Тревоги военной жизни не позволили ему спокойно и вполне предаваться искусству… Но замышлено им много, и все замышленное превосходно. Русской литературе готовятся от него драгоценнейшие подарки».

Перед отъездом на Кавказ Лермонтов побывал у Карамзиных. У него было предчувствие, что его убьют, — многим он перед отъездом говорил об этом. Сказал он это и князю Одоевскому, у которого провел почти всю последнюю петербургскую ночь. Владимир Федорович, искренне любивший поэта, старался разуверить его в этом. Он говорил о Божьем Промысле, о том, что «предчувствия» чаще всего вселяет в душу человека лукавый. Нужно любить Бога и ближних и жить так, чтобы быть готовым к последнему часу, — не знаем, когда Он призовет нас к Себе… Одоевский цитировал слова апостола Павла о любви, о том, что человек есть храм Божий, что невозможно «пророчествовать» (или вот писать стихи…), не имея души живой, то есть верующей во Христа…

Одоевский достал небольшую книжку в кожаном переплете (это была чистая тетрадь, которую он заказывал для себя) и сделал на первых страницах несколько выписок из Первого послания к Коринфянам апостола Павла и из соборного послания апостола Иоанна Богослова. Затем написал: «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную». «Сам»… то есть живой, благополучно вернувшийся. Достав с полки довольно толстую книгу, Одоевский спросил, читает ли Лермонтов по-церковнославянски. Поэт ответил утвердительно. Книга эта была «Добротолюбие» — переведенный с греческого сборник богословско-аскетических писаний отцов Церкви, — Одоевский подарил ее Лермонтову. Они тепло простились.

Три дня тащился дилижанс до Москвы. Лермонтов напряженно думал обо всем происшедшем. Что теперь? Опять идти через войну — кровь и смерть? Душа устала и требует иного… На одной из станций Лермонтов начал писать стихотворение «Спор». Это «разговор» между Казбеком и Эльбрусом, предчувствие Кавказа о потере своей «свободы». Может быть, Лермонтов думал здесь не о «свободе» горцев, а о той первозданности горной страны, на которую надвигается цивилизация, опошляющая все. В этом — худшее из рабских состояний. Ведь Лермонтов любил именно «дикий» Кавказ…

В Москве поэт съехался со Столыпиным-Монго. Кое-кто переписал новые стихи Лермонтова и они быстро разошлись по первопрестольной. Это были «Спор», а также написанный уже в Москве «Сон». Второе поразило друзей поэта как выражение тяжелого предчувствия:

В полдневный жар в долине Дагестана

С свинцом в груди лежал недвижим я…

Затем была написана маленькая и чудная элегия «Утес» («Ночевала тучка золотая…») — грустная дума о глубоком одиночестве… Все это писалось в книжке Одоевского. Там же появилась в Москве баллада «Тамара» — о демонической любви, убивающей, ввергающей в ад душу человека.

Столыпин выехал раньше, и Лермонтов нагнал его в Туле. Они поехали вместе.

Лермонтов и Столыпин вместе сняли в Пятигорске домик у подножия Машука. Оказалось, что рядом уже живут знакомые офицеры — Глебов, Трубецкой. Здесь же был и Мартынов, с которым Лермонтов и прожил в одной комнате несколько дней до снятия домика. Вскоре прибыли к Лермонтову его слуги с вещами и лошадьми. Был нанят повар… Едва устроившись, Лермонтов купил прекрасного скакуна по кличке Черкес — для прогулок по окрестностям. Написал бабушке о скорейшей присылке книг. Он намеревался жить здесь до осенней экспедиции. На письменный стол легли записная книжка, данная поэту Одоевским, тетради и перья, почтовая бумага, несколько книг и среди них «Добротолюбие» и Евангелие. Над кроватью Лермонтов повесил данную ему бабушкой икону Архистратига Михаила.

В июне знакомых прибыло — на водах появились Лев Сергеевич Пушкин, генерал-лейтенант Галафеев, декабристы Лорер и Назимов. Приехала дальняя родственница Лермонтова Екатерина Быховец с теткой. Молодежь часто собиралась в доме Верзилиных. Здесь жила жена генерала Верзилина с дочерьми (сам он служил где-то в другом месте). В хорошо и со вкусом убранных комнатах было уютно и весело. Беседовали, танцевали, совершали верховые прогулки… Бывал у Верзилиных и Мартынов, всегда одетый в казачью гребенскую форму — черкеску с кинжалом на поясе, с шашкой на ремне через плечо, в папахе. Он недавно вышел в отставку, приехал на воды и находился в раздумье о том, что делать дальше. Друзья добродушно подшучивали над ним, но это был уже не добродушный юнкер, а гордый и тщеславный человек, как раз шуток-то и не терпящий. Он не раз просил друзей оставить свои шутки и карикатуры (в последних отличался Лермонтов). Но это вызывало только еще больший смех.

Лермонтов участвовал во всех развлечениях, но часто уезжал и один верхом в окрестности города, где вихрем скакал на своем Черкесе, заставляя его брать разные препятствия в виде оврагов или огромных валунов. Поздним вечером и ночью он читал или писал. В книжке Одоевского появляется одно из заветнейших его стихотворений: «Выхожу один я на дорогу…» Екатерине Быховец, которая была очень похожа на Варвару Александровну Бахметеву (Лопухину), он посвятил стихотворение «Нет, не тебя так пылко я люблю…», где о безотрадном и тяжком рассказано нежным и печальным, музыкально звучащим языком. Потом появилась баллада «Морская царевна» и, наконец, знаменитый «Пророк»:

С тех пор как Вечный Судия

Мне дал всеведенье пророка…

Скорее всего, Лермонтов думал об апостоле Павле, когда писал это стихотворение. Это ведь он (а о нем был у поэта разговор с Одоевским) провозглашал «любви и правды чистые ученья», это ему приходилось во время апостольских скитаний терпеть и нападения врагов, и голод, и жажду, и всякие смертельные опасности, и побиение камнями (обо всем этом он рассказывает в одном из своих посланий). Конечно, есть общее у этого стихотворения с пушкинским «Пророком», но огромная разница в том, что у Пушкина это ветхозаветный пророк Исайя, а у Лермонтова — новозаветный провозвестник евангельских истин. Пушкинский пророк получил от Бога свой пророческий дар и призывается идти «глаголом жечь» сердца людей. Лермонтовский начат там, где Пушкин кончил, — его пророк действует. Здесь получилось как бы по закономерности соотношение Ветхого и Нового Заветов: в первом были прозрения и приуготовления к пришествию в мир Богочеловека; второй — голос и закон Его.

Едва ли это было не последнее стихотворение Лермонтова.

13 июля на вечере у Верзилиных произошла ссора (впрочем, очень негромкая) между Лермонтовым и Мартыновым. Лермонтов даже подумал, что это мимолетная заминка и что завтра, как всегда, они с Мартыновым будут теми же старыми друзьями.

Вообще история этой дуэли темна, в ней остается неясным чуть ли не все.

Мы знаем точно одно: 15 июля 1841 года на склоне горы Машук Лермонтов был убит отставным майором Мартыновым на дуэли. Как писал Мартынов: «От сделанного мною выстрела он упал».

«Парус одинокой» закончил свое плавание…

Похороны были 17 июля здесь же, на горе Машук. Хотя закон приравнивал убитого на дуэли к разряду самоубийц (из-за чего он лишался церковного погребения), но Следственная комиссия по этому делу рекомендовала священнику пятигорского храма похоронить Лермонтова «так точно, как в подобном случае камер-юнкера Александра Сергеевича Пушкина, который отпет был в церкви».

Декабрист Лорер вспоминал, что «были похороны при стечении всего Пятигорска. Представители всех полков, в которых Лермонтов волею и неволею служил в продолжение своей короткой жизни, нашлись, чтоб почтить последнею почестью поэта и товарища».

Могила поэта на Машуке оказалась временной. Елизавета Алексеевна, бабушка поэта, выхлопотала у начальства разрешение перевезти прах внука в Тарханы. 22 апреля 1842 года гроб с телом Лермонтова был установлен в фамильной усыпальнице Арсеньевых. Сама же Елизавета Алексеевна, сломленная горем, одинокая, скончалась через три года после гибели самого дорогого для нее на свете человека.

Началась великая посмертная слава Лермонтова. Каждый, в ком есть живое чувство, стремление к жизни духа, находит в сочинениях Лермонтова близкое себе. Ему не было и двадцати семи лет, когда он был убит. Он ведь только начал свой литературный путь и планы его были весьма обширны. Он рано начал писать и рано начали его волновать духовные вопросы, вера в Бога, отношения с людьми. Он торопился жить и писать, словно предугадывал свою раннюю гибель. Многие его стихи глубоки и таят в себе напряжение, которое читатель не может не ощутить. Лермонтов ничего не сочинял просто так — все диктовалось жизнью его духа, пламенного и одинокого. Этот напор, эта энергия находят отклик во многих сердцах — поэтому Лермонтова всегда и сильно любили, особенно любили. У него есть стихи по видимости ясные, чистые, но есть и многосмысленные — однако читатель по праву ищет и находит в них свое. Так и должно быть. Лермонтов не становится достоянием лишь истории литературы, — он живет сегодня.

. Монах Лазарь (Афанасьев)