ЭЛЕГИЯ

(от греч. Elegéia, от élegos — жалобная песня), лирический жанр, в античной поэзии первоначально представлял собой погребальные песнопения; затем, в лирике Тибулла, Проперция, Овидия преобладающей становится любовная тематика. В античной лирике писалась особым размером — элегическим дистихом (двустишиями, состоящими из гекзаметра и пентаметра). В течение XVIII в. в русской поэзии интерес к Э. постепенно усиливался; эволюция жанра шла в направлении все большей лиризации, усиления автобиографизма в изображении лирической ситуации и героя. Э. постепенно уменьшается в объеме; из нее уходит описательно-повествовательный элемент; оформляется композиционный параллелизм «картина природы» — «лирическое переживание героя», что в конечном итоге позволяет разработать характерный для Э. как лирического жанра «пейзаж души». Расцвет элегического жанра в России приходится на первые десятилетия XIX в.; в творчестве В.А. Жуковского, К.Н. Батюшкова, а затем А.С. Пушкина, Е.А. Баратынского и др. разрабатываются основные поэтические приемы Э., детализируются оттенки чувств, ею выражаемых; Э. становится тончайшим инструментом психологического анализа, приобретает черты философской, медитативной лирики, глубоко и полно воплощающей миросозерцание современного человека.

В лирике Л. элегия занимает значительное место, как в ранний, так и в зрелый период творчества. Собственно жанровое определение «Э» дано всего двум его ст. — «О! если б дни мои текли…» (1829) и «Дробись, дробись, волна ночная…» (1830), однако элегическое начало в полной мере реализовано в гораздо большем количестве ст.: «Цевница» (1828), «К гению» (1829), «Письмо» (1829), «Наполеон» (1829), «Весна» (1830), «Ночь» (1830), «Одиночество» (1830), «Еврейская мелодия» (1830), «Оставленная пустынь предо мной…» (1830), «Кладбище» (1830), «1830. Майя. 16 число», «Смерть» (1830), «1831-го июня 11 дня», «Сижу я в комнате старинной» (1831), «Святая Елена», «Блистая, пробегают облака» (1831), «Видение» (1831), «Сентября 28», «Ужасная судьба отца и сына…», «Настанет день — и миром осужденный…», «Унылый колокола звон…», «Я видел тень блаженства…», «1831 января», «Подражание Байрону», «Хоть давно изменила мне радость…», «Смерть» («Оборвана цепь жизни молодой…»), «Сон» («Я видел сон, прохладный гаснул день…»), «Из Андрея Шенье…», «Смерть Поэта» (1837), «Когда волнуется желтеющая нива» (1837), «Гляжу на будущность с боязнью» (1838), «Дума» (1838), «Памяти А.И. О<доевско>го» (1839), «И скучно, и грустно…» (1840, «Как часто, пестрою толпою окружен…» (1840), «Сон» (1841), «Выхожу один я на дорогу…» (1841) и др.

В некоторых Э. Л. заметно влияние поэтов-предшественников; особенно это касается ранних элегических опытов поэта. Так, исследователи отмечали влияние символики К.Н. Батюшкова и Е.А. Баратынского в «Цевнице», влияние своеобразных «общих мест» Э. Батюшкова — Жуковского в ст. «О! если б дни мои текли…», мотивы Пушкина — в Э. «Дробись, дробись, волна ночная…», мотивы Пушкина, Батюшкова, Жуковского — в ст. «Смерть Поэта» и др.

Основой элегической картины мира в лермонтовских ст., связанных с традицией жанра Э., оказывается романтическая антитеза мечты и реальности. Она может приобретать различные очертания — скажем, в Э. «1829 г. «О! если б дни мои текли» возникает противопоставление мечты о счастливом существовании «на лоне сладостном покоя и забвенья, / Свободно от сует земли» — и горького осознания невозможности воплотить эту мысль: ведь «…для меня весь мир и пуст и скучен» [I; 60]. Уже в ранних Э. Л. проявляется тенденция видеть основную причину обреченности героя на несчастье в роковом несовершенстве мира, и прежде всего — в самой душе человека, разочарованной, полной необъяснимой тоски. Поэт практически уже в первых элегических опытах отказывается от одного из жанровообразующих признаков Э. — развернутого «пейзажа души»; главным для него становится выражение эмоции и размышление о ее необъяснимой психологической природе. Собственно пейзаж может сводиться к некоторым предметным деталям («волна», «дикий памятник», «камень одинокий», «дуб возвышенный», «ночная звезда» и т.п.); при этом увеличивается внимание ко времени «действия» Э. (как правило, ночи: «Погаснул день! — и тьма ночная своды / Небесные как саваном покрыла…» [«Ночь II», I; 86]). При этом для Л. символика ночи расширяется и становится психологически гораздо более насыщенной. «В лермонтовской поэзии … ночь не только метафорическое обозначение времени тоски и печали. Ночь — это время замирания предметной, материальной стороны жизни» [13; 108], когда интроспективное зрение лермонтовского человека, направленное вглубь собственной души, становится особенно чутким. Романтическая антитетичность, двойственность восприятия развивается в лермонтовской элегии от противопоставления души и мира («Грядушее тревожит грудь мою. / Где жизнь я кончу, где душа моя / Бродить осуждена, в каком краю / Любезные предметы встречу я?..», «1831-го. Июня 11 дня» [I, 182]) к абсолютизации внутренних противоречий, царящих в душе самого лермонтовского человека. Именно это становится причиной неоднократно отмечавшейся исследователями «диалогизации» элегического ст. Л. «И скучно, и грустно…», в котором читатель видит «отчаянное биение мысли, заблудившейся в противоречиях» [4; 269]: «Желанья!… что пользы напрасно и вечно желать?..», «Любить… но кого же?.. на время — не стоит труда, / А вечно любить невозможно. / В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа: / И радость, и муки, и все там ничтожно… / Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг / Исчезнет при слове рассудка…» [II; 138].

Одна из главных проблем анализа лермонтовской Э. — отношение поэта к характерному для этого жанра вектору развития лирической эмоции. Э. выражала не просто скорбь, печаль, горесть, разочарование; в силу особой организации художественного времени, смещавшей переживаемое событие в прошлое (что связано также с жанровообразующим для Э. мотивом воспоминания), настроение лирического «Я» в ст. элегического жанра лучше всего описывается формулой, восходящей к пушкинскому: «Мне грустно и легко, печаль моя светла, / Печаль моя полна тобою…». Эта «светлая печаль» как признак Э. предполагала своеобразную «гармонизацию» переживания, и в конечном итоге давала «надежду на разрешение элегической коллизии» [10; 174]. Для лермонтовской Э. такая гармонизация переживания в целом не характерна. Переживание его лирического героя настолько всеобъемлюще, а обостренное «чувство личности» столь сильно, что элегическое настроение абсолютизируется. При этом собственно элегическое переживание (воспоминание, грусть, тоска, размышление о скоротечности бытия, печаль о невосполнимой утрате и т.п.) нередко значительно обогащается благодаря философской мысли, сам процесс зарождения и развития которой становится основой «лирического сюжета» многих лермонтовских Э. («1831-го июня 11 дня», «1830. Майя. 16 число», «1830 год. Июля 15-го», «Из Андрея Шенье» и др.). В полной мере эта тенденция раскрывается в Э. Л. последних лет — «Гляжу на будущность с боязнью…» (1837), «Когда волнуется желтеющая нива» (1837), «Дума» (1838), «И скучно, и грустно…» (1840), «Отчего» (1840) и др.

Именно в зрелых Э. поэта, по оценкам большинства исследователей, и возникает возможность вырваться «за пределы магического круга собственного я» [10; 28]. Отражением этой гармонизации миро- и самоощущения лирического героя Л. становится идеальная композиционная уравновешенность зрелых Э. поэта — тенденция, ярче всего реализовавшаяся в ст. «Когда волнуется желтеющая нива…». Комментируя ее синтаксическое строение, М.Л. Гаспаров отмечает абсолютный параллелизм: «в части “когда…” три ступени, по которым мы словно уходит из мира внешнего в мир внутренний … в части “тогда…” тоже три ступени, по которым мы словно возвращаемся из мира внутреннего в мир внешний… Заключительная строка “И в небесах я вижу Бога” сталкивает понятия “я” и “Бог” — оба полюса, между которыми лежит то понятие “мир”, с которого начиналось стихотворение» [3; 54]. Подобное же ощущение рождает «диалог снов» [20; 19] в ст. «Сон», в котором «объемлющие друг друга сны раскрывают и преодолевают миг смерти» (там же).

В полной мере это новое ощущение элегического, открытие его возможностей и как философского, и как психологического постижения тайны жизни и смерти раскрывается в элегическом по своей жанровой природе ст. «Выхожу один я на дорогу…» [см.: 13; 191–200]. По мысли исследовательницы, это итоговое в ряду лермонтовских Э. ст. объединяет в себе черты как собственно элегической, так и одической, и псалмодической традиции. Лирический герой его, оказавшийся в своеобразном центре мира, начинает абсолютно новое движение: перемещение в пространстве земного мира (пространстве антиномичном, где есть место как природной гармонии, так и душевной смуте, где царит иллюзия разделенности) постепенно становится движением в иное, надмирное, метафизическое пространство — сферу чистого духа. Начиная с первой строфы («Выхожу один я на дорогу; / Сквозь туман кремнистый путь блестит; / Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, / И звезда с звездою говорит» [II; 208]), где взгляд впервые находит эту точку, человек все более и более сливается с открывающимся ему абсолютным бытием — видя земное со стороны («Спит земля в сиянье голубом…»), освобождаясь от страстей, страданий, бесплодных надежд и воспоминаний («Уж не жду от жизни ничего я, / И не жаль мне прошлого ничуть…» [II; 208]), он сливается с тем абсолютным источником жизни и любви, в котором уже нет и не может быть ни боли, ни страха, ни смерти: «Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, / Про любовь мне сладкий голос пел, / Надо мной чтоб вечно зеленея / темный дуб склонялся и шумел» [II; 209].

Лит.: 1) Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». — СПб.: Логос, 2002. — 586 с.; 2) Вацуро В.Э. Литературная школа Лермонтова // Вацуро В.Э. Пушкинская пора. — СПб.: Логос, 2000. — С. 466–516; 3) Гаспаров М.Л. Три типа русской романтической элегии: (Индивидуальный стиль в жанровом стиле) // Контекст. Литературнотеоретические исследования. 1988. — М.: Наука, 1989. — С. 39–63; 4) Гачев Г. Развитие образного сознания в литературе // Теория литературы. Кн. 1. — М.. 1962; 5) Гинзбург Л.Я. Творческий путь Лермонтова. — Л.: Худ. лит., 1940. — 233 с.; 6) Грехнев В.А. Лирика Пушкина. О поэтике жанров. — Горький: Волго-Вятское книжное издательство, 1985. — 470 с.; 7) Григорьян К.Н. Пушкинская элегия: (Национальные истоки, предшественники, эволюция. — Л.: Наука, 1990. — 257 с.; 8) Григорьян К.Н. Лермонтов и романтизм. — М.; Л: Наука, 1964. — С. 211–300; 9) Гринлиф М. Пушкин и романтическая мода: Фрагмент. Элегия. Ориентализм. Ирония. — СПб.: Академический проект, 2006. — 240 с.; 10) Ермоленко С.И. Лирика М.Ю. Лермонтова. Жанровые процессы. — Екатеринбург: УрГПУ, 1996. — 420 с.; 11) Косяков Г.В. Ранняя лирика М.Ю. Лермонтова и образные модели «кладбищенской элегии» // Вопросы фольклора и литературы. — Омск: ОмГПУ, 1999. — С. 142–152; 12) Максимов Д.Е. Поэзия Лермонтова. — М.; Л.: Наука, 1964. — С. 32–33; 13) Нилова А.Ю. Жанрово-стилистические традиции в лирике М.Ю. Лермонтова: (Послание, элегия, эпиграмма): Диссертация … канд. филол. н. — Петрозав. гос. унт. — Петрозаводск, 2009; 14) Проскурин О.А. Батюшков и поэтическая школа Жуковского: (Опыт переосмысления проблемы) // Новые безделки: Сборник статей к 60-летию В.Э. Вацуро. — М.: Новое литературное обозрение, 1996. — С. 77–116; 15) Савинков С.В.; Фаустов А.А. Элегия и вопрос об авторском «бытии» в «околопушкинской» культуре // Жизнь и судьба малых литературных жанров. — Иваново: ИвГУ, 1996. — С. 52–62; 16) Стрельникова И.А. Эволюция жанра элегии в поэзии массового романтизма 30-х годов XIX века // Развитие жанров русской лирики конца XVIII–XIX веков. — Куйбышев: КГПИ им. В.В. Куйбышева, 1990. — С. 92–105; 17) Федоров А.В. Лермонтов и литература его времени. — Л: Худ. лит., 1967. — 326 с.; 18) Фернандес К. Проблема жанра романтической элегии в творчестве поэтов-декабристов // Болгарская русистика. — София: Русский язык, 1990. — Т. 27, № 1. — С. 18–27; 19) Фризман А.Г. Жизнь лирического жанра. — М.: Наука, 1973. — 168 с.; 20) Фризман А.Г. Элегия // ЛЭ. — С. 629–630; 20) Ходанен Л.А. Поэтика Лермонтова. Аспекты мифопоэтики. — Кемерово: Кемеровский гос. ун-т, 1995. — 93 с.

Т.А. Алпатова