ПЕЙЗАЖ

(фр. paysage от pays — страна, местность) в творчестве Л. м. б. условен, м. б. предельно конкретен, часто аллегоричен или обладает символическим смыслом. В творчестве Л. он выполняет различные функции: эстетическую, обозначение места и времени действия, сюжетной мотивировки, м. б. формой психологизма, формой присутствия автора и выражением его позиции, средством этической оценки, формой познания мира и самопознания.

Интерес Л. к изображению природы закономерен для его эпохи, в русском искусстве 1830-х гг. пейзаж становится одним из излюбленных живописных жанров и к изображению пейзажа активно обращаются поэты-романтики. В творчестве Л. доминируют два вида пейзажа: горный и долинный, первый связан с визуальной вертикалью, второй — с горизонталью.

При изображении горного ландшафта Л. выражает не только умилительную чистоту пространства, означающую присутствие Бога, но и бунтующее начало человеческого духа. Если в лирических текстах Л., где дается переживание, освещенное единством чувства, горы выступают символом чистоты и непорочности, к которым стремится поэт, то уже в его поэмах показана происходящая в горах борьба человека с духами злобы, с плотско-стихийными силами внутри своей души. Если лирические тексты есть констатация духовного состояния на определенный момент времени, который, впрочем, может иметь и характер вечности, то суть лиро-эпики в духовном плане более соответствует самому процессу прихода к вечности. Это путь тесный, согласно учению христианскому, в котором родился и возрастал Л., путь единственный, путь покаяния и исповеди, который имманентен самопознанию человека. Исповедальность как ведущее качество лермонтовской поэзии отмечали практически все исследователи его творчества.

В православной практике обязательным качеством исповеди является покаяние. Сам эстетический момент развертывания действия на Кавказе в поэзии Л. подразумевает покаянное настроение, что обусловлено и личными впечатлениями, и объективным этическим статусом места наивысшего напряжения действенной государственной политики России начала ХIХ в. Ссылка на Кавказ рассматривалась не только как наказание, но и как искупление проступка, и даже милость, как, например, в случае с А.И. Одоевским: направление осужденного из «Ишима пустынного» на Кавказ было милостью Императора, тронутого посланием поэта к отцу [4; 108]. А.В. Моторин рассматривает «Мцыри» как исповедь христианина, исповедью является и поэма «Демон», где обнажаются самые сокровенные тайны человеческой души — ее желание любви и сопутствующие этому искушения. Г.П. Федотов писал о том, что вместе с тем, что «смерть вошла в жизнь, она вошла и в самые источники жизни, и где сильнее всего напряжение жизни, там ближе всего и смерть, в буре, в огне, в любви» [7; 234]. Проводя аналогию, можно говорить, что именно в горах поэт наиболее ощущает напряжение жизни, там небо оказывается будто бы совсем близким, но там и таится угроза духовных падений — к мшистым зубам скал, «сброшенным грозою и временем» («Герой нашего времени»). Но и ничто так, как горы, не указует нам на высоту духовной жизни, и образно не представляют обитель Бога.

Поэтические произведения Л., воссоздающие горный ландшафт, как правило, показывают некое отстояние лирического поэта от блаженного мира вершин. Своеобразной формулой этого противостояния оказываются строки из ст. «Валерик», где с горной грядой, «вечно гордой и спокойной», сравнивается «жалкий человек» с его страстями и желаниями. Кавказ и горы — это духовный порыв, это самопознание, которое в своей глубине и истине является богопознанием. Еще Святой Григорий Нисский в «Жизни Моисея законодателя» пишет, что Божество там, «куда не восходит понятие», и всякий, напрягая свое разумение Незримому, будто направляет его к вершине горы» [8; 231]. Погружение поэта внутрь себя — «Я, веруя твоим словам, глубоко в сердце погрузился…» — его рефлексирующая лирика является оборотной стороной текстов Л., связанных с образом гор и со стремлением к их вершинам. И как знаковы для Л. выраженные в его поэзии молитвенные чувства, и рефлексия по поводу себя и мира, так знаков и образ Кавказских гор в их возвышенности, красоте и духовной неуспокоенности.

Пейзажи долинные связаны у поэта с другим ощущением, которое, впрочем, созвучно общим настроениям эпохи. В «Элегии» («И тесно и душно мне в области гор…», 1843) Н.М. Языков пишет о чувстве свободы, которая возможна для него только на Родине, на русских просторах. При чувстве высокости неба на равнинном пространстве есть и ощущение его близости; здесь не желание достижения неба, не путь к небу, а слияние неба и земли в горизонте. Этот духовный смысл долинного ландшафта раскрывается с особой силой в ст. Л. «Когда волнуется желтеющая нива…», являющее собой образ неба на земле. Созданный в этом ст. художественный образ есть не только реализация памяти о рае, о котором тоскует «душа младая» в раннем ст. «Ангел», но явное свидетельство осуществления чуда претворения небесного в земном, которое оказывается возможным на русских просторах, где пространственная свобода влечет и ощущение вечности. Это ощущение вечности на равнинном пространстве Л. передал еще в раннем ст. «1831 июня 11 дня»: «И мысль о вечности, как великан, / Ум человека поражает вдруг, / Когда степей безбрежный океан / Синеет пред глазами…» [I; 177]. В этом раннем ст. поэт заявляет, что при лицезрении бесконечного пространства «отчет мы можем дать в своей судьбе», однако цельного переживания вечности у него еще нет, и недаром далее в этом ст. встречаются строки о том, что «печален степи вид». «Так жизнь скучна, когда боренья нет», — пишет далее поэт, восторгаясь горными пейзажами. В начале 1830-х годов у Л. еще нет того опытно-мистического знания, которое и вызовет к жизни его шедевр «Когда волнуется желтеющая нива…» (ст. и станет самим этим знанием), в котором земля уже не просто напоминает о вечности и Небе, но оказывается онтологически единой с Небом. Горизонтальный ландшафт является у Л. образом вечности и бесконечности, его горизонталь есть горизонталь духовно преображенная.

Поиски Бога связаны в творчестве Л. с образом гор, бурь, но обретает Его поэт в тихом веянии ветра, на родном ему лесостепном ландшафте. Как пророк Илия ждал гласа Божия в буре, в землетрясении, но Господь явился ему в «веянии хлада тонка», также и Л., который пишет о себе « Я Родину люблю/ И больше многих…», ждет слова Божия в «песн<е> непогоды», а предваряет его видение Бога — «И в небесах я вижу Бога…» — тихое волнение желтеющей нивы. Игумен Нестор (В.Ю. Кумыш), рассматривая ст. «Когда волнуется желтеющая нива…» (1837), пишет об особом восприятии природы поэтом в момент создания текста: «Но только сейчас он созерцает все эти привычные картины не сами по себе, а в свете своего настроения, иначе говоря, сквозь призму посетившего его божественного откровения» [3; 260]. Именно русский лесостепной ландшафт встал перед внутренним взором поэта, когда благодатное настроение владело его душой, но и другое истолкование достоверно: именно при воспоминании и представлении равнинного пейзажа сердце поэта тронула благодать Божья.

Это ст. близко и другому шедевру Л. «Выхожу один я на дорогу…» (1841), который изображает пейзаж в горах, однако это пейзаж не вертикали, как, например, в ст. «Крест на скале», а горизонтали, которая в художественном мире Л. приобретает статус вечности по ее беспредельности и впечатлению слиянности земли и неба. Картина, представленная в этом тексте, при всей ее невозможности реального видения (нельзя увидеть, как «спит земля в сиянье голубом»), реальна и объективна, это не есть выражение субъективных чувств автора, но картина, в которой, «художник стремится выйти за пределы своей ограниченной и, тем самым, неполноценной индивидуальности и узреть в космосе величие и святость Божьего Лика» [6; 57] при зримом участии всех духовных сил и мистического опыта своей личности.

В образной системе Л. особое распространение имеет горный ландшафт, он выступает тем природным стимулом, который вносит в душу поэта тоску по высокому, показывает необходимость стремления к небу, обновляет видение природы, дает возможность рассмотреть ее как книгу Бога. Именно горы дают поэту сознание онтологии пространства, тогда как пейзажи, тянущиеся по горизонтали, представляют реальное переживание вечности, постижимое или на подсознании, или уже в сознании, преображенном огромной духовной работой. Монах Лазарь (В.В. Афанасьев) отмечал, что поэт «своей чуткой душой понял и красоту, и тайный смысл гор» [1; 280]. Л. в своем поэтическом творчестве постиг и «тайный смысл» равнинного ландшафта, почувствовав в нем тишину и бесконечно длящуюся вечность.

Пейзажный мир поэзии Л. обладает не только красотой изобразительности и силой выразительности, но являет собой «род философского искусства», и даже более, составляет, в определенной мере, «богословскую концепцию» [6; 58]. Лермонтовские пейзажи выражают и субъективные чувства автора, и раскрывают объективный духовный смысл мира природы, являясь формой постижения бесконечного в конечном. Художественный пейзаж в творчестве Л. является и образом истолкования духовного смысла природы, и путем постижения человеком самого себя.

Лит.: 1) Лазарь (В.В. Афанасьев), монах. «На высотах духа. Горы в сочинениях М.Ю. Лермонтова» // М.Ю. Лермонтов и Православие. М., 2010. — С. 280–290; 2) Немзер А.С. Пейзаж // ЛЭ. — С. 368–370; 3) Нестор (Кумыш), иеромонах. Был ли Лермонтов религиозным человеком? //Лермонтов и Православие. — М.: Издательский Дом «К единству!», 2010. — С. 234–265; 4) Розен А.Е. Биографический очерк А.И. Одоевского // Русская литература ХIХ в. 1800–1830-е годы. Хрестоматия мемуаров, эпистолярных материалов и литературно-критических статей. Под. ред. Аношкиной В.Н. — М.: Языки русской культуры, 2000. — 744с.; 5) Саводник В.Ф. Чувство природы в поэзии Пушкина, Лермонтова и Тютчева. — М.: т-во «Печатня С.П. Яковлева», 1911. — 211с.; 6) Тарабукин Н.П. Философия пейзажа // Смысл иконы. — М.: Издательство Православного Братства Святителя Филарета Московского, 2001. — 230 с.; 7) Федотов Г.П. О Святом Духе в природе и культуре // Федотов Г.П. Собр. соч.: В 10 тт. М.: Мартинс, 1998. — Т. 2. — 269с.; 8) Флоровский Г.В. Восточные отцы IV в. М.: Паломник, 1992. — 239с.

И.А. Киселева