РЕАЛИЗМ.

Художественное направление (метод, стиль), образно выражающее бездуховно-рассудочный способ миропонимания. Чтобы понять своеобразие реализма у Л., необходимо коснуться общей теории, а также истории реализма.

Реалисты полагают, что человеческий разум, или рассудок, как способность все понять, разобрать, определить является единственным способом познания истины. Такое упование на разум отвергает как не существующее все, что разумению недоступно. В итоге человеческое мировоззрение сводится к материализму, так как для ума наиболее понятны данные ощущений, обретаемые на уровне чувственного восприятия вещественного мира. «Гордость ума» (Н.В. Гоголь) [2; 189] способствует самоуспокоению и препятствует развитию более сложных, непредсказуемых для рассудка систем духовного мировосприятия. Так в истории человеческой культуры возникает рассудочное парное понятие о «реальном» (в переводе с латинского ‒ «существенном, существующем, действительном, вещественном») и «нереальном» (несуществующем, не проявляющем себя в деятельности и вообще невозможном). Реальным считается все, понятное разуму, а нереальным ‒ все остальное. Для духовного (мистического, магического) мировосприятия в отличие от бездуховно-рассудочного все существует, действует или может быть, иначе говоря, все реально, мир чудесен, непредсказуем, и потому понятие реальности оказывается невостребованным, так как оно предполагает себе в пару нечто, определяемое рассудком как нереальное. Говорить о «духовном реализме» («мистическом», «магическом», «христианском» и т.п.), как иногда это делали на протяжении XIX‒XX веков и продолжают делать до сих пор, не совсем верно. В христианство, в язычество, вообще в любое духовное мировосприятие, основанное на сверхрассудочном познании, понятие реальности может быть привнесено только извне ‒ в попытке истолковать смысл подобных духовных направлений с точки зрения рассудка. В сущности, употребление терминов вроде «духовного реализма» призвано убеждать сторонников бездуховного рационализма в том, что для исследуемого ими духовного мировосприятия все реально и нет ничего нереального; но само привлечение к истолкованию понятия реальности делает термины вроде «мистического реализма» ущербными, затемняющими суть дела. Мистикам просто не нужно само понятие реальности. Следует также помнить и учитывать, что понятие реального и нереального поначалу зарождается все-таки внутри духовных систем мировосприятия, знаменуя усиление рационального начала в человеческом сознании и первичное разложение духовности. Так идеалист Платон вводит парное понятие «сущего» и «не-сущего» (несуществующего). Его ученик Аристотель дополняет это разделение понятиями «действительного» (того, что проявляется в действии) и «недействительного» (бездействующего). Также он вводит понятия «возможного» и «невозможного». Средневековые «реалисты», будучи последователями Платона и Аристотеля, ввели уже собственно латинскую терминологию, разделив все на «реальное» и «нереальное». Правда, все подобные мыслители оставались все-таки в русле духовного мировосприятия и потому высшей реальностью считали именно духовное бытие, однако при этом они признавали, что все, определяемое рассудком как несуществующее, недействительное, невозможное (а в латинской средневековой терминологии — нереальное) — все-таки по-своему существует, действует и может быть. В отличие от их рассуждений чистому зрелому реализму Нового времени, порывающему с духовностью, подобные допущения совершенно не свойственны.

В творчестве Лермонтова, как и в истории мировой словесности Нового времени, реализм развивается до зрелого бездуховного состояния и в этом качестве противостоит прежде всего романтизму как направлению духовному и в основе христианскому. Будучи сверхэпохальным явлением, реализм в своем становлении обретает различные эпохальные и национальные оттенки. В ряду его разновидностей исследователи различают реализм античный, возрожденческий, просветительский, критический, социалистический. У каждой разновидности своя мировоззренческая философская основа, но в целом они сходятся в том или ином из двух основных проявлений бездуховного рационализма (рассудочности): либо в догматическом рационализме, который основан на своеобразной вере, утверждающей материализм и соответственно отрицающей духовное бытие ‒ Бога (или богов), бесплотных сверхчеловеческих духов, человеческой души; либо в скептическом рационализме, который отвергает любую веру и насаждает бесконечные сомнения во всем (кроме своего сомневающегося разума и необходимости самих сомнений). В последнем случае реализм утверждается как игра ума, выстраивающего доказательства равной силы для утверждения (и тут же опровержения) самых разных противоречащих друг другу «истин».

Отношение Лермонтова к реализму, освоение возможностей реализма в его творчестве складывалось в годы постепенного перехода определенной части общественного и художественного сознания Западной Европы и России от просветительского реализма, основанного на немудреной материалистической философии, к реализму критическому, отражавшему философию позитивизма. В позитивизме догматическая рассудочность материализма дополняется умеренным скепсисом и воздержанием от окончательных суждений об истине. Позитивизм предложил развивать всю систему положительных (в латинском выражении ‒ «позитивных») наук о мире, человеке. Прежде всего эта философия ценила науки естественные и точные, но так же и науки о человеческом обществе (в частности, историю). Художественная словесность, с точки зрения позитивизма, также представлялась наукой о человеческом обществе, которая должна, подобно прочим, накапливать материал эмпирических наблюдений, постепенно обобщая и классифицируя опытные данные. Так складывается «критический реализм» с его склонностью к анализу, образной типизации жизни при сдержанных сомнениях в собственных выводах и осторожном воздержании от окончательных суждений (само определение «критический» применительно к этому художественному реализму возникло позднее, уже в XX веке).

Термин «реализм» применительно к художественной словесности утверждается именно в ходе становления позитивизма, в 1830-е ‒ 1840-е годы, наполняясь соответствующим значением. Понятие реальности стало определяться «упорядоченным миром науки ХIХ века, миром причин и следствий, миром без чуда, без трансцендентного» [4; 241]. В России слово «реализм» в бездуховно-рассудочном смысле было применено к художественной словесности в 1842 году, когда А.И. Герцен в работе «Дилетантизм в науке» (в статье второй «Дилетанты-романтики») противопоставил «новое направление» словесности, с одной стороны, оторванному от действительности «романтизму», а с другой — погрязшему в чувственности «классицизму»: «Мечта тельный романтизм стал ненавидеть новое направление за его реализм! Щупающий пальцами классицизм стал презирать его за идеализм!» [1; 28–29]. Новые реалисты превыше всего ставили познающий ум. О таком рационализме своих современников Н.В. Гоголь рассуждал в заключительной главе книги «Выбранные места из переписки с друзьями» (около 1845): «Все вынесет человек века <…> ‒ и только не позволит посмеяться над умом своим. Ум для него ‒ святыня» [2; 189].

Под влиянием позитивистского миросозерцания возникают произведения раннего критического реализма, названного в России «натуральной школой» (термин предложен Ф.В. Булгариным в 1846 году с отрицательной оценкой и после него ‒ В.Г. Белинским с положительной оценкой). В русле натуральной школы развивается, в частности, «физиологический очерк».

Лермонтов слово «реализм» еще не употребляет [3; 752], но само понятие бездуховной рассудочности, порождающей реалистический вид мировосприятия и соответствующий образ жизни, весьма значимо для него. Реализм у Лермонтова проявляется от самого начала и до конца творчества, однако всегда заметно уступает романтизму по количеству и художественному качеству выражающих его произведений. Между тем, в развитии лермонтоведения наблюдаются две эпохи, когда присутствие реализма в творчестве писателя преувеличивается. Это происходит во второй половине XIX века на основе применения позитивистской методологии академических школ литературоведения, а также в XX веке, в советскую эпоху ‒ на основе марксистско-ленинской методологии исследований. И та, и другая методология породили свой научный реализм и оказались созвучными соответствующим эпохальным видам художественного реализма в искусстве. Бездуховная реалистическая методология побуждала исследователей видеть в творчестве Лермонтова по преимуществу признаки родственного ей реалистического направления, тем более что в художественную задачу писателя в отдельных произведениях нередко входило раскрытие борьбы между романтизмом и реализмом.

Поверхностный материалистический реализм, дающий самую простую первичную обработку ощущений, чувств и потому граничащий с чувственным, сентиментальным (бездуховно-иррациональным) мировосприятием проявляется уже в раннем ст. «Осень» (1828) и затем по временам являет себя, достигнув самого резкого и грубого выражения в юнкерских поэмах. Таких произведений у писателя очень мало.

Гораздо чаще внимание Лермонтова привлекается (но отнюдь не увлекается) быстро набирающим силу критическим реализмом, основанным на философии позитивизма, предполагающего утонченное, тщательное осмысление чувственно-эмпирических данных, их обработку, классификацию, типизацию (материальная жизнь при этом признается первичной, определяющей сознание, а невещественное духовное бытие подвергается сомнению, хотя и не отвергается безоговорочно). Правда, целостных произведений в этом роде у Лермонтова нет. Обычно таковым считают очерк Лермонтова «Кавказец» (1840 или начало 1841), подготовленный для второго тома издания А.И. Башуцкого «Наши, списанные с натуры русскими» (осталось не напечатанным). Признаки «физиологического очерка» в этом произведении действительно ярко выражены, однако вместе с тем автор признает действие в человеческой жизни некой пускай неопределенной и почти условной «судьбы» [VI; 351], упоминание которой возводит повествование на духовный романтический уровень.

Писатель последовательно и, несомненно, намеренно не дает этому реалистическому течению преобладать в художественных произведениях, но всегда вводит его в качестве лишь противоборствующей силы в состав романтических по духу творений, позволяя своим авторам-повествователям и, тем более, героям заражаться данным видом мировосприятия как некой «душевной болезнью» (очень частый у него образ). Подобной болезнью страдает Печорин в «Княгине Лиговской» и в еще большей степени ‒ в «Герое нашего времени». Оба героя, а по сути один и тот же образ в развитии, склонны к рассудочному скепсису, критической оценке действительности в свете гордого разума, к проверке тех или иных своих мнений постановкой опытов над собою и людьми, причем опыты не приводят к успокоению, но порождают новые сомнения. «Я люблю сомневаться во всем» [VI; 347], ‒ признается Печорин в «Герое нашего времени»; и хотя он тут же утверждает, что, по крайней мере, в неминуемости смерти не сомневается, однако ходповествования показывает, что он не уверен в этом утверждении. В предисловии ко второму изданию романа Лермонтов от имени автора-повествователя подчеркивает, что состояние печоринской души ‒ «болезнь» [VI; 203], поразившая все современное общество. Сходно такой вид сознания оценивается и в «Валерике» (1840): «больная душа» [II; 167]. Сам Печорин непрестанно страдает от этой болезни неверия и сомнений, и не случайно единственную любимую им женщину, которую он некогда потерял, но все еще надеется обрести, зовут Верой (так же, как и возлюбленную Печорина в «Княгине Лиговской»). Вера самого автора-повествователя в обоих романах выражается прямым упованием на мудрость и промышление Бога. Например, в «Герое нашего времени» делается такой заключительный вывод о смысле всего романа как обличающего состояние общества: «Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить ‒ это уж Бог знает!» [VI; 203].

Внимание к становлению позитивистской философии познания довольно часто проявляется в сочинениях Лермонтова, причем обычно эта философия подсвечивается романтической иронией. Так, например, в романе «Вадим» (1833 ‒ 1834) об одном из героев сказано: «<…> а Борис Петрович был человек <…>, то есть животное, которое ничем не хуже волка; по крайней мере так утверждают натуралисты и филозофы …, а эти господа знают природу человека столь же твердо, как мы, грешные, наши утренние и вечерние молитвы» [VI; 100]. В романе «Княгиня Лиговская» (1836) автор столь же насмешлив по отношению к позитивистскому приземленному способу видеть и понимать мир: «Софист наблюдатель мог бы заключить из этого, что человек, приближаясь к небу, уподобляется растению, которое на вершинах гор теряет цвет и силу» [VI; 171]. В том же романе автор замечает: «<…> натуральная история нынче обогатилась новым классом очень милых и красивых существ — именно классом женщин без сердца» [VI; 141]. Шутливое, казалось бы, использование позитивистской склонности к типизации и классификации данных опытного наблюдения приводит к значительному выводу: в обществе, даже среди женщин, растет число реалистов ‒ людей «без сердца», но с холодным рассудком. О таких от лица лирического героя сказано в <«Валерике»>: «<…> разбирая / Теперь остынувшим умом, / Разуверяюсь я во всем» [II; 166]. В «Княгине Лиговской» автор словно бы невольно поддается обаянию позитивистской методологии познания ‒ признает влияние «климата» на развитие человеческого общества: петербуржский климат навевает в «душу» какое-то «печальное равнодушие» [VI; 148] (правда, само бытие души здесь все-таки признается и автор остается в пределах романтизма). В <«Штоссе»> повествователь отмечает, что «опытность ума» побуждает человека объяснять все воспринимаемое в жизни самым «грубым и положительным образом» [VI; 361].

Борьба с реализмом внутри романтических по направлению произведений довольно распространена в лирике Лермонтова. Так уже в раннем «Монологе» (1829) «душа тоскует» от разуверения во всем кроме «ничтожества» всего сущего. Рассудочная критика бытия, кажется, не оставляет надежд. И тем не менее, душа все-таки есть, вопреки своему неверию она живет и пытается бороться с умиранием, хоть ей и «горька остылой жизни чаша» [I; 65]. Это настроение впоследствии не раз возникает в лирике Лермонтова и, в частности, зрело и мощно звучит в позднем ст. «И скучно и грустно» (1840). Здесь также описывается состояние «душевной невзгоды» [II; 138], когда «при слове холодном рассудка» исчезает вера, любовь, надежда ‒ все это «ничтожно». Поэт показывает, что скрытым источником такого рассудочного принижения жизни является богоборчество: жизнь, как видится лирическому герою, ‒ «пустая и глупая шутка» [II; 138]. Чья? Надо полагать, ее Творца. В ст. «Дума» (1838) бездуховно-рассудочное сознание представляется смертельной болезнью целого поколения: «Меж тем, под бременем познанья и сомненья, / В бездействии состарится оно» [II; 113]. Здесь же отмечается и еще одна важная особенность бездуховного реалистического сознания ‒ его коренная безнравственность: «К добру и злу постыдно равнодушны, / В начале поприща мы вянем без борьбы» [II; 114]. Но душа, даже пораженная бездуховностью, все-таки существует, пусть и угасая бесконечно: «И царствует в душе какой-то холод тайный <…>» [II; 114].

Будучи поэтом-ясновидцем, пророком, Лермонтов раскрыл перед современными и будущими читателями сокровенную губительную сущность бездуховного реалистического сознания, стремительно набиравшего силу и умевшего предстать перед целыми поколениями в привлекательном, наукообразном и положительно-полезном виде. Лермонтов показал, что упование на реализм является болезнью души, лишающей ее сил и воли к духовному развитию.

Лит..: 1) Герцен А.И. Собр. соч.: В 9 т. М.: Художественная литература, 1955–1958. Т. 2– 415с.; 2) Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 9 т. / Сост. и комм. В.А. Воропаева, И.А. Виноградова. — М.: Русская книга, 1994. Т. 6. — 300 с.; 3) ЛЭ; 4) Wellek R. Concepts of Criticism. New Haven and L., 1969.

А.В. Моторин