«К» («Я НЕ УНИЖУСЬ ПРЕД ТОБОЮ…»)== (1832).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. IV; копия хранится в ИРЛИ, тетр. XX. Впервые — «Отеч. зап.», 1859, т. 125, № 7, отд. 1, — С. 59– 60 (с пропуском стихов 21–38) ; полностью — Соч. под ред. Висковатого, т. 1, 1889. С. 68–70.

Ст. обращено к Наталье Федоровне Ивановой и представляет собой своеобразный итог их драматических взаимоотношений. Поэтическое обращение к изменившей возлюбленной имело в русской литературе довольно длительную традицию (см. «К неверной» Н.М. Карамзина, «К неверной» И.И. Козлова и др.). Л. по-иному раскрывает эту жанровую разновидность послания. Центром его ст. становится мотив обвинения, а ведущей лирической интонацией — ораторская. Так послание к неверной возлюбленной превращается в гневную инвективу, исполненную упреков и обвинений, обращенных к той, что вольно или невольно обманула возлагавшиеся на нее ожидания.

Лирическая ситуация «последнего объяснения» с покидаемой возлюбленной становится в ст. Л. психологической мотивировкой развернутой страстной исповеди. Композиция лирического монолога определяется последовательностью нескольких развернутых синтаксических периодов, в которых развиваются различные, зачастую полярные эмоциональные линии: «Я не унижусь пред тобою…»; «Как знать, быть может, те мгновенья…»; «Зачем так нежно обещала…»; «Я горд!.. прости!..»; «Отныне стану наслаждаться…»; «Я был готов на смерть и муку…» [II, 21–22]. Смена тональности лирического переживания происходит непредсказуемо; смятенное состояние души лирического героя передают стремительно сменяющие друг друга романтические оппозиции, слова-сигналы с устойчивой эмоционально-образной семантикой: «привет — укор», «свобода — заблужденье», «любовь — ненависть», «начало — конец», «земное — небесное».

Интонация обвинения, господствующая в лирическом монологе, периодически прерывается, и воспоминание о былой любви заставляет остро переживать ту нежность, которая отныне сделалась невозможной. При этом образно-стилистические ряды, восходящие к традициям элегической поэзии («…твоей улыбке и глазам»; «…надежду юных дней»; «зачем так нежно обещала…»; «слишком знаем мы друг друга, / Чтобы друг друга позабыть» [II, 21–22]), резко контрастируют с совершенно иной, ораторской, обвинительной интонацией.

Сложный контрапункт этих эмоций организует ст. на всех уровнях, от образно-символического до стилистического и лексико-синтаксического. Необычен для ст. с устойчивой темой расставания и мотив самооценки, который выходит в ст. на первый план. Т.о., характерное для послание первенство позиции лирического адресата («возлюбленной») здесь разрушается, и главным становится попытка самохарактеристики, стремление определить собственное «я», понять себя после совершившейся катастрофы. И сущность этого «я», воплощаемого в ст., также оказывается парадоксально двойственной. Возникает ощущение почти демонического превознесения собственного «я» («Я горд…», «Я дал бы миру дар чудесный…», «Такой души ты знала ль цену…»), вплоть до угроз всему миру отомстить за ту боль, что пришлось пережить («Отныне стану наслаждаться…»). Однако именно интенсивность этой боли, глубина переживаемого чувства становится для лермонтовского «самосознающего я» залогом чистоты и неповрежденности самой любви как высшего начала, которое не может быть поругано и уничтожено пережитой личной трагедией, конкретными взаимоотношениями двух людей. Так невольная нежность, память о пережитом чувстве, образ «неба юга», ощущение того, что «слишком знаем мы друг друга / Чтобы друг друга позабыть», становится откровением о неделимой любви, которую жаждет открыть для себя лермонтовский человек.

Лит.: 1) Андроников И.Л. Лермонтов. Исследования и находки. — М.: Советский писатель, 1967. — С. 141–142; 2) Иванова Т.А. Юность Лермонтова. — М.: Советский писатель, 1957. — С. 233; 3) Фризман Л. Жизнь лирического жанра. — М.: Наука, 1973. — С. 123–124; 4) Эйхенбаум Б.М. Статьи о Лермонтове. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1961. — С. 313.

Т.А. Алпатова