«ПАМЯТИ А. И. О<ДОЕВСКО>ГО» («Я ЗНАЛ ЕГО: МЫ СТРАНСТВОВАЛИ С НИМ…») (1839).

Автограф — ГИМ, ф. 445, № 227а (тетр. Чертковской б-ки). Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1839, № 12, отд. III, с. 209–10. Написано, по-видимому, осенью 1839 г., когда Л. узнал о смерти Одоевского.

Посвящено памяти Александра Ивановича Одоевского (1802–1839), с которым Л. был дружен на Кавказе. Близкое по жанру элегии, ст. в полной мере реализует ту тенденцию к трансформации жанра, которая определяла его развитие в первую треть XIX в.: лиризация, усиление автобиографического начала, углубление поэтической проблематики и в конечном счете преодоление элегического «канона» и превращение одного из устойчивых жанров в максимально свободное поэтическое высказывание. Ст. Л. не случайно многими исследователями характеризовалось как «плач» по Одоевскому [3].

Элегическая тональность здесь воплощается в форме, свободной как с точки зрения лирической композиции, так и благодаря особой организации стиха — сложной и достаточно оригинальной для «элегической школы» русской лирики той поры (используется редкая одинадцатистишная строфа, состоящая из десяти 5-стопных ямбических стихов и последнего 6-стопного стиха; схема рифмовки: ababcddccee; значительное число междустрочных переносов). «Разительную черту ритмики ст. составляет крайне редкое в рус. стихосложении «удлинение» последнего стиха каждой строфы, тонко подчеркивающее скорбно-размышляющую медлительность повествования» [6].

Лирический сюжет ст. — обобщенная «история души человеческой», сжатая здесь до предела 6 стихотворных строф. Сущность этой истории близка одному из важнейших мотивов романтической литературы в целом и всего творчества Л.: размышлениям о судьбе незаурядного человека, обреченного жить непонятым окружающими людьми. Он наделен поэтическим даром, с ранних лет окружен «летучим роем» «еще незрелых, темных вдохновений, / Обманутых надежд и горьких сожалений!» [II; 131], рожден для «поэзии и счастья». Его непохожесть на окружающих людей неизбежно приводит к конфликту, а затем и гибели («И свет не пощадил, и Бог не спас…»; [II; 131]). Герой одинок как в жизни, так и в смерти («И то, что ты сказал перед кончиной, / Из слушавших тебя не понял ни единый…»; [II; 132]; его явление в мире, как и его последние слова, имело «глубокое и горькое значенье», но оно промелькнуло, незамеченное светом — ибо и само явление такого человека в мире происходит не для людского понимания и не для «венцов» внимания света.

Именно в смерти герой неожиданно обретает все то, чего был лишен при жизни — гармония и величие природы, «все, чем при жизни радовался ты…», становится развернутой поэтической метафорой того идеально гармоничного посмертного бытия — вечности, к которой приобщается разорвавший путы земного существования человек: «Немая степь синеет, и венцом / Серебряным Кавказ ее объемлет; / Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет, / Как великан, склонившись над щитом, / Рассказам волн кочующих внимая, / А море Черное шумит не умолкая…» [II; 133].

Развитие поэтической темы сближает ст. со многими произведениями Л., близкими по художественно-философской проблематике, прежде всего ст. «Пророк» (ср. мотив непонятости незаурядной личности людьми и возможности найти душевное успокоение, слившись с миром природы), а также «Смерть Поэта». Убедительные параллели ст. проанализировал Э.Э. Найдич: «”умер он… с досадой тайною обманутых надежд” — о Пушкине; “в могилу он унес летучий рой / Обманутых надежд и горьких сожалений” — об Одоевском; строкам “Зачем он руку дал клеветникам ничтожным”, “И прежний сняв венок, они венец терновый…” соответствуют строки “Зачем тебе венцы его вниманья / И терния пустых его клевет?”» [6]. Родственность ст. основному кругу тем и мотивов поэзии Л. позволило поэту включить в текст целый ряд реминисценций из других его произведений: элегии «Он был рожден для счастья, для надежд» (1832 г.), из поэмы «Сашка» (строфы 3, 4, 136, 137).

По мнению В. Г. Белинского, ст. «Памяти А. И. Одоевского» отличается особой лирической тональностью примирения и душевного успокоения, обретения человеком внутренней силы перед лицом смерти: «… это сладостная мелодия каких-то глубоких, но тихих дум, чувства сильного, но целомудренного, замкнутого в самом себе… Есть в этом стихотворении что-то кроткое, задушевное, отрадно успокаивающее душу» [1].

Лит.: 1) Белинский В.Г. Стихотворения М.Лермонтова // Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: в 13 т. — М.: АН СССР, 1957. — Т. IV. — С. 528; 2) Бродский Н. Л. Декабристы в русской художественной литературе // Каторга и ссылка, 1925. — Кн. 21. — № 8. — С. 197–98; 3) Вольперт Л.И. Тайный цикл «Андрей Шенье» в лирике Лермонтова // Вольперт Л.И. Лермонтов и литература Франции. — Тарту: Тартурский университет, 2010. — С. 62–78; 4) Морозова Г. В. Встречи Лермонтова с декабристами на Кавказе // Жизнь и творчество М.Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ, 1941. — С. 617–632; 5) Наровчатов С.С. Лирика Лермонтова. — М: Просвещение, 1964. — С. 37–41; 6) Найдич Э.Э. Памяти Одоевского // ЛЭ. — С. 362; 7) Нейман Б.В. Элементы сентиментализма в творчестве Лермонтова // Известия Отделения русского языка и словесности Российской Академии наук. 1917. — Т. 22. Кн. 2. — С. 38–40; 8) Пейсахович М.А. Строфика Лермонтова // Творчество М.Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 480, 484–85, 486; 9) Пумпянский Л.В. Стиховая_речь Лермонтова // ЛН. Т. 43–44. — С. 390–91, 396, 398; 10) Семенов Л.П. Лермонтов на Кавказе. — Пятигорск: Гос. издво, 1941. — С. 77–78; 11) Удодов Б.Т. М.Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. — Воронеж: Воронежский государственный университет, 1973. — С. 111–112, 149–154; 12) Чистова И.С. О кавказском окружении Лермонтова (по материалам альбома А.А. Капнист) // М.Ю. Лермонтов. Исследования и материалы. — Л.: Наука, 1979. — С. 194–195; 13) Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — М. Л.: АН СССР, 1961. — С. 327–328.

Т.А. Алпатова