«ПЛЕННЫЙ РЫЦАРЬ» (1840–1841?).

Автограф неизв. Копия — ИРЛИ (тетрадь XV). Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1841, № 8, отд. III, с. 268. Э. Герштейн относит ст. к 1841 — по связи со стихами этого времени, объединенными темой смерти («Любовь мертвеца», «Сон» и др.).

Ст. зрелого Л. (1840?). Тематически связано с более ранними ст. тюремного цикла — «Желаньем», «Узником». Принято считать, что это ст., как и «Соседка», написано Л. во время ареста за дуэль с Э. Барантом (1840). «Пленный рыцарь», по справедливому мнению В.Э. Вацуро, «заключительный и вершинный этап эволюции „тюремной темы“ в лирике Л.» [5]. Как в «Желании» (1830), в «Узнике» (1837) и др. стихах тюремного цикла, ст. представляет собой монолог героя, но в отличие от них «включенного в историч. время: строй его чувств и мышление опирается на систему представлений зап.-европ. средневековья, хотя и слабо конкретизированную: ей принадлежат и упоминание о «молитве», и «песня во славу любезной» в устах рыцаря, вплоть до образа смерти в виде оруженосца, держащего стремя» [5].

В ст. использована образность и фразеология т. н. «рыцарской баллады». Однако ее традиции, как отмечает К.М. Черный, «получают здесь своеобразное преломление» [2]. Но в отличие от баллады, «Пленный рыцарь» лишен внешнего сюжетного развития, центральные образы ст. становятся символами: «Быстрое время — мой конь неизменный, / Шлема забрало — решетка бойницы, / Каменный панцырь — высокие стены, / Щит мой — чугунные двери темницы» [II, 156]. Монолог рыцаря, облаченного в тяжелые доспехи, осознающего свое бессилие, носит оттенок горькой самоиронии, поэтому герою «больно и стыдно» наблюдать из своей тюрьмы, «как в небе играют все вольные птицы» [II, 156]. «Синее небо», «вольные птицы» — традиционные в романтической поэзии символы свободы, почти дословно перекликающиеся с образами пушкинского «Узника» («Мы вольные птицы», «Туда, где синеют морские края» (Пушкин)), — в лермонтовском ст. противопоставлены образу закованного в каменные доспехи рыцаря, а ведь некогда лир. герой представлял жизнь как борьбу: он, облеченный в «панцырь железный» «тяжелым мечом» [II, 156] сражался за свободу, за любовь, за свои идеалы. Эти «старинные битвы» остались только в памяти.

Ныне же рыцарь «в каменный панцырь <…> закован» [II, 156], «каменный шлем» его «голову давит» [II, 156]. Эта антитеза, усиленная анафорой: смена рыцарского вооружения с железного (наступательного) на каменное (оборонительное) и замена меча воина на щит пленника, метафорически создающая линию внутреннего сюжетного развития в ст., — свидетельствует об изменении системы ценностей самого поэта, о переходе от раннего к позднему периоду творчества, к осознанию недостижимости истинной, внутренней, духовной свободы в условиях душной темницы земного бытия. Лир. герою Л. «душно под новой бронею» [II, 156]. Теперь он видит себя не свободным воином, а пленным рыцарем, потому что находится в двойном плену: злобы и непонимания окружающей его «пестрой толпы», от стрел и мечей которой ему приходится защищаться заколдованным щитом [II, 156]; но главное, он осознает себя в плену собственных сомнений и страстей.

Символико-аллегорические образы, метафорические реалии ст. (шлем, меч, стрелы, щит) позволяют провести параллели с текстом Святого Писания: «…а паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие» (Еф. 6–17). Зрелый Л. приходит к осознанию важности и трудности внутренней духовной брани человека со своими грехами.

И если в ранних стихах тюремного цикла выход из заточения герой видел в свободе — воле, то теперь единственным для него выходом из темницы оказывается смерть, к ней мчится «летучее время» и к ней устремлено сознание лир. героя. Эта антитеза свободы-воли (мнимой свободы) и свободы смерти (истинной свободы) создает скрытую кольцевую композицию в ст. Смерть мыслится лир. героем не как конец жизни, а как освобождение из оков земной юдоли, как переход к свободному, в идеале, от греха бытию, где вериги рыцарства уже не нужны, где можно наконец сдернуть забрало и «вступить в вечность, имя которой Царствие Небесное», «ибо там можно внимать веянию духовному в его чистоте, не опасаясь демонических веяний, которые вторглись «в самые источники жизни» человеческой», как отмечает в своей монографии И. А. Киселева [2]. Предчувствием истинной свободы пронизана вся последняя строфа ст. Стремительность движения коня-времени к смерти передают императив «мчись же быстрее», эпитет «летучее время», воскл. окраска двух начальных стихов строфы. И хотя ритмич. рисунок ст. остается неизменным на протяжении всего произвед. (четырехстопный дактиль со сплошной женской рифмой, без переносов, с повторяющимися синтаксич. структурами, что придает ст. монотонную напевность), но интонац.-эмоц. строй финальной части резко тличается от всего предыдущего текста мажорностью звучания.

Итак, ст. «Пленный рыцарь» необходимо рассматривать только в связи с другими произвед. тюремного цикла и в контексте единой духовно-философской системы лермонтовской метафизической поэтологии.

Ст. нашло отклик у многих почитателей таланта Л. Его иллюстрировали М.А. Зичи, В.М. Конашевич. Положили на музыку: Ц.А. Кюи, С.Д. Волков-Давыдов, А.А. Дерфельдт и др. [6].

Лит.: 1) Гинзбург Л. Я. Творческий путь Лермонтова. — Л.: Худ. лит., 1940. — 233 с.; 2) Киселева И.А. Творчество М.Ю. Лермонтова как религиозно-философская система: Монография / Под ред. В.Н. Аношкиной. — М.: МГОУ, 2011. — С. 96–97; 3) Коровин В.И. Творческий путь М.Ю. Лермонтова. — М.: Просвещение, 1973. — 292 с.; 4) Пейсахович М.А. Строфика Лермонтова // Творчество М.Ю. Лермонтова. — М.: Наука, 1964. – С. 417–491; 5) Черный К.М.,Вацуро В.Э.»Пленный рыцарь» // ЛЭ — С. 421; 6) Лермонтов в музыке: Справочник // Сост Л.И. Морозова, Б.М. Розенфельд. —М.: Сов. композитор, 1983. — 176 с.

Т.А. Алексеева