«ВЕТКА ПАЛЕСТИНЫ» («Скажи мне, ветка Палестины…») (1837)

Автограф неизв. Список хранится ИРЛИ, тетр. XV; под загл. зачеркнуто: «Посвящается А. М-ву». Впервые опубликовано: «Отеч. зап.», 1839, т. 3, отд. III.

Ст. «Ветка Палестины» предстает одним из самых насыщенных пушкинскими реминисценциями, причем, в отличие от ранней лирики Л., они настолько органично и плотно врастают в самые разные слои текста, что формируют своего рода «пушкинскую амальгаму»: от ритмической структуры и строфической / синтаксической композиции («кальки» пушкинского ст. «Цветок»: «Цветок засохший, безуханный, / Забытый в книге вижу я; / И вот уже мечтою странной / Душа наполнилась моя…» [8; III(кн.1); 137]) до узнаваемых персонажей и мотивов («Жил на свете рыцарь бедный…», «Бахчисарайский фонтан»), словно бы невольно подсказанных поэтической памятью «цитат» («Прозрачный сумрак…» последней строфы, унаследованный Л. от пушкинского вступления к «Медному всаднику»). Эта «пушкинская» основа, безусловно ассоциировавшаяся в творческом сознании Л. с абсолютной гармонией, проникает и в глубину ритмико-интонационной структуры: четко выдержанный четырехстопный ямб (к тому же в значительном количестве стихов полноударный), классическая «правильность» которого, уже несколько архаичная для русской поэзии конца 1830-х — нач. 1840-х гг., поддерживалась столь же четко выдержанным фонетическим жестом — постоянно повторяемым переходом с раскатистого «р» к мягкому плавному «л» в различных звуковых сочетаниях («Где ты росла…»; «Ты украшением была…»; «Ночной ли ветр в горах Ливана…»; «Широколиственной главой…» и мн. др.).

Совокупность приемов, организующих текст, функционально связана с особой творческой задачей, которая может быть определена как стремление к абсолюту — полноты, завершенности, гармонической уравновешенности всех возможных формальных элементов. Вопросы, в изобилии присутствующие в семи строфах из девяти, тем не менее выстроены т.о., что лишь способствуют этому ощущению равновесия и полноты: и благодаря многократному параллелизму («Где ты росла, где ты цвета, / Каких холмов, какой долины…» и др.), и благодаря размеренно-четкой строфической композиции, в свою очередь столь же четко оформляющей лирический сюжет, пространственно-временную и субъектно-объектную структуру текста. Четыре части ст. почти равны по длительности: три строфы — вопрошания, связанные с той памятью, что несет в себе «ветка»; две строфы — судьба пальмы; две — размышления о том загадочном человеке, что привез ветку в иной, далекий от ее родины край, и наконец, последние две строфы — явление самого образа ветки, не видимого до той поры и представавшего лишь в цепочке воспоминаний. Цепочки вопросов в каждой из частей («где…росла?», «у вод ли…?», «молитву ль тихую читали / Иль пели песни старины..?», «И пальма та жива ль поныне..?», «Или в разлуке безотрадной / Она увяла..?» и др.) строятся на основе т.н. «принципа исчерпывающего деления», по мысли Л.В. Пумпянского [см.: 7; 210–219], генетически связанного с рационалистической поэтикой XVIII в. и предполагающего развитие образа на основе логики «перечисления» всех возможных его форм и обличий (где могла расти «ветка Палестины» — у вод Иордана или в Ливанских горах; кто мог принести ее — горестный скиталец или «Божьей рати лучший воин…» и т.п.).

Стихотворение «Ветка Палистины». Список рукой Е.А. Верещагиной. НИОР РГБ

Эта абсолютная формальная завершенность — совершенство структуры — в итоге делает несомненным то духовное откровение, которое становится главной движущей силой в развитии поэтической мысли. Ст. занимает особое место в ряду духовно-философских произведений поэта последних лет его жизни: наряду со ст. «Молитва» («В минуту жизни трудную…» и «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…»), «Когда волнуется желтеющая нива…», «Выхожу один я на дорогу…» и др., оно свидетельствовало о важнейшем для лирического героя Л. духовном опыте — живого, свободного от мистико-фантастической образности и романтических оппозиций («земное»/»небесное», с устоявшимся набором ценностно-иерархических характеристик) ощущения небесного как непосредственно предстоящего, как несомненной и абсолютно ясной реальности. «Спокойствие» и выверенность ритмико-интонационного, фонетического, образного «рисунка» оказывается для этого особенно важна: как свидетельство очевидности этого опыта. Три «вопрошающие» части поэтического монолога здесь — путь к постижению того, что есть безусловная реальность; не случайно в последней, четвертой части, вопросы исчезают; не случайно сам образ «ветки Палестины» описывается лишь в двух последних строфах, где она является как незыблемо стоящая на грани земли и небес вертикаль («Страж Ерусалима, / Святыни верный часовой…»), вписанная в абсолютный круг Божественной полноты и совершенства: «Прозрачный сумрак, луч лампады, / Кивот и крест, символ святой… / Все полно мира и отрады / Вокруг тебя и над тобой» [II; 88]. Так происходит «процесс “преображения” одного мира в другой, изживание экзистенциальной драмы» [2; 114].

Этот опыт тем более важен, что образ ветки являет собой и очень важное в лермонтовском духовном развитии переосмысление смерти: рост, цветение, жизнь для нее, казалось бы, в прошлом, она «увяла», но в этом увядании, в «уходе» от земной жизни обрела истинный смысл своего существования — как бы «смертию смерть поправ». В отличие даже от пушкинского «Цветка» — символа, пробуждающего память о прошлом («И вот уже мечтою странной / Душа наполнилась моя…»), «ветка Палестины» у Л. ведет не только к прошлому, но к будущему, а по сути — к тому особому состоянию бытия, в котором преодолевается иллюзия временной разделенности и достигается истинная, предначальная полнота существования.

Споры исследователей вызывала датировка ст.: в прижизенном издании был указан 1836 г.; А.Н. Муравьев, которому Л. посвятил его, в мемуарах «Знакомство с русскими поэтами» называл конец февраля 1837 г., а в книге «Описания предметов древности…» — 1836 г. [см.: 4; 84]. Первоначально в рукописи, подготовленной для набора текста в «Отечественных записках», была помета Л. «Посвящается А.М.» <А.Н. Муравьеву>, которую поэт зачеркнул — по-видимому, не желая делать предметом интереса публики свои дружеские отношения с Муравьевым (по мнению исследователей, дружба с Муравьевым и знакомство с его сочинениями отразились в нескольких ст. Л.: «Это случилось в последние годы могучего Рима…», «Оставленная пустынь предо мной…» [6; 58–61], [9; 131–135]). По свидетельству Э. А. Шан-Гирей, пальмовая ветка была привезена Муравьевым из его путешествия к Святым местам и подарена Л. Поэт бережно хранил ее.

Лит.: 1) Гроссман Л.П. Лермонтов и культуры Востока // ЛН. Т. 43–44. — С. 701; 2) Зырянов О.В. Русская классическая словесность в этноконфессиональной перспективе: учебное пособие. — Екатеринбург, 2013; 3) Коровин В.И. Творческий путь М.Ю. Лермонтова. — М., 1973. — С. 122–126; 4) Коровин В.И. Ветка Палестины // ЛЭ. — С. 84–85; 5) Ломинадзе С. На фоне гармонии (Лермонтов) // Типология стилевого развития нового времени. Теория литературных стилей. — М., 1976. — С. 344–345; 6) Миллер О.В. Стихотворение М.Ю. Лермонтова «Это случилось в последние годы могучего Рима…» (литературные источники и датировка) // Русская литература. — СПб., 1998. № 1. — С. 58–61; 7) Пумпянский Л.В. Об исчерпывающем делении, одном из принципов стиля Пушкина // Пумпянский Л.В. Классическая традиция: собрание трудов по истории русской литературы. — М., 2000. — С. 210–219; 8) Пушкин А. С. Цветок: («Цветок засохший, безуханный…») // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1959. — Т. 5, Поэмы, 1825–1833. — 1948. — С. 81–93; 9) Сакулин П.Н. Земля и небо в поэзии Лермонтова // Венок Лермонтову. — Пг., 1914. С. 47–48; 9) Сафатова Е.Ю. «Ветка Палестины» М.Ю. Лермонтова и мотив почитания пальмы в «Путешествии к Святым местам в 1830 году» А.Н. Муравьева // М.Ю. Лермонтов: художественная картина мира. — Томск, 2008. С. 94–102; 11) Ходанен Л.А. М.Ю. Лермонтов и А.Н. Муравьев: стихотворение «Оставленная пустынь предо мной…» // Лермонтовские чтения — 2010. — СПб., 2011. С. 131–135; 12) Эйхенбаум Б.М. О поэзии. — Л., 1969. С. 383–385.

p.> _ Т.А. Алпатова_