«ВЫХОЖУ ОДИН Я НА ДОРОГУ...» (1841).

Автограф хранится в ОР РНБ (Ф. 429, № 12, записная книжка Л., подаренная ему В.Ф. Одоевским, лл. 11 об.–12.). Первая публ. в «Отечественных записках» (1843, т. 27, № 4, отд. I, с. 332). По полож. в книге датир. маем-июнем 1941 г.

Ст. состоит из 5 катренов, каждый из которых, будучи логическим развитием мысли предыдущего, являет новую ступень осознания бытия. Путь поэта выстраивается от созерцания природного мира в первой строфе до прозрения райской природы в заключительном пятом катрене: от видения кремнистой дороги до реального представления о райской обители («Надо мной, чтоб вечно зеленея / Темный дуб склонялся и шумел» [II; 209]). Это движение внутреннего взора поэта обусловлено его духовной сосредоточенностью, которой способствует и природный мир: тишина ночи, пустынность кремнистой дороги, отсвет звезд, туман. В тумане, размывающем грани земного и небесного, земля сродняется с небом — «пустыня внемлет Богу».

Однако реальный пейзаж, будучи природным стимулом утончения душевного чувствования, уступает месту пейзажам, видимым духовным зрением, которые, тем не менее, представляются не ирреальными, а имеющими зримую плотность. Поэт созерцает вид земли «в сиянье голубом», воображение рисует ему жизнь-мечту, для которой вечность и любовь являются имманентными свойствами. Реальность духовная для поэта не бестелесна и эфемерна, но, наоборот, являет жизнь в ее наивысшей полноте, когда возможно сочетание «свободы и покоя», вечности и любви, силы и красоты — важнейших координат ценностного мира Л. В этом ст. поэт отразил глубоко личный, но в тоже время укорененный в национальной традиции, опыт вечной жизни.

И.А. Киселева

Изобразительные планы в ст., как в кинематографе, сменяются, «срезают» друг друга, а потому полны динамики. Поэт не слишком много внимания уделяет дорогам и путям, ведущим в даль, по плоскости, он попросту минует ее. «Пустыня» Л. «заворачивается» к небу, минуя горизонт, это особенность именно лермонтовской поэтики. Поэту ближе «небесная скатерть», в особенности, если она полна не одним лишь дневным светилом, но усыпана мириадами звезд. Пронзительные «кадры» вселенной органично сменяют друг друга, разворачивая перед нами мистическую панораму мира, неотъемлемого от тварной души человека. Выйдя на дорогу и различая на сбитых камнях отблеск звезд, поэт относит свое внимание к нескончаемому пространству. Искрящиеся «звездами» камни через ведомые только ему пути-дороги ведут поэта к мирам иным. В одиночестве выйдя на тропу и идя уже не по ней, поэт оказывается наедине с небесными светилами — бессменными посланцами Бесконечного и Всемогущего. Это становится очевидным с первых же строк.

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом… [II; 208]

Туман, через который пробивается мерцание камней, тем более не скрывает от Л. небесные выси, в коих царит чудная гармония. Свидетельствуя о том, что знает, поэт говорит о ярком сиянии, окутавшем спящую во вселенной Землю. Ясна и схема: дорога — путь — пустыня — небеса — земля и, как мы скоро увидим, — опять небеса или, лучше сказать, — Космос.

«Дорога» у Л. не только естественно переходит в «путь», но выстилается в пустыню, которая — и это тоже примечательно — «внемлет Богу». Посредством внимающей (обращенной ввысь) пустыни поэт обозначает некую «вертикаль», которая связывает небеса и земную твердь. В устах поэта это более чем естественно, ибо небо (Бог) и творение Его неразрывны в тварной ипостаси. Создается ощущение, что и «дороги» и «пути», принадлежа «пустыне», посредством высочайшего духовного напряжения обращаются в некую лествицу, по которой надличностный, а потому бессмертный дух поэта взбирается к своему Первоисточнику. Отметим, что в этом поэтическом свидетельстве неявно, но ощутимо прослеживается перевоплощение (населенной) «пустыни» с ее путями и дорогами, — в некое живое, вышнее, надчеловеческое пространство. В том смысле, что, принадлежа человеку в «нижней», мирской, «пустынной материи», — оно бесконечно выше его там, где соприкасается с небесным эфиром.

Жизнь, являя собой некую протяженность по времени, у Л. предстает синонимом земного пути, в прошлом частью пройденного им. Поэт лишь начинает с себя, после чего подается к чему-то большему — сущностному и в плане конечной жизни (или бессмертия) весьма существенному. Но и здесь же философски-безличностная, провидческая печаль разбивается о мощное «Я» поэта, в загадочном «сне» активно жаждущего свободы и покоя.

Итак, земной путь частью пройден. Но, содержа в себе «траекторию» будущего, — он модифицируется у Л. в некое Млечное пространство. Создается ощущение, что поэту дано было видеть связь настоящего с несвершившимся еще здешним будущим (не случайно устами своего героя он заявляет: «я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно»), от которого он ничего хорошего не ждет. Но Л. видит связь не только со здешним бытием, потому не без печали повествует о ведомом ему предстоянии перед загадочным и всевечным:

Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.[II; 208–209]

И здесь совершенно очевидно о себе заявляет «вертикаль», выстроенная личностью. Ибо, желая заснуть навеки, Л. хотел бы жить-осознавать (это) бытие. Вопрос в том, — какое? Растворяющиеся в небесных мирах силуэты его, лишь намеченные пером поэта, остаются неразрешимой для человека тайной. Ясно только, что нездешняя и нескончаемая жизнь эта — явь, доступная лишь тем, кому ведом иной код жизни — реальной, а потому истинной.

В связи с тайной будущего — истинного бытия, к которому бесстрашно устремлял свой взор великий поэт («Но я без страха жду довременный конец. / Давно пора мне мир увидеть новый» [II; 96]), заметим, что он нигде и никогда не жалует настоящее (под которым не следует понимать преходящее молитвенное состояние души поэта). Создается устойчивое впечатление, что пресловутое «настоящее», преломляясь у Л. через апокалиптическое восприятие человека в мире, — является своего рода психологическим и символическим предшествием Судного Дня.

Уникальность Л. — искателя и духовного странника — состоит в том, что и сам он и «пути-дороги» его творчества находят гармонию прежде всего в небесах торжественных и чудных.

То есть, этические мерила поэта высоко духовны, предметны и глубоко осмыслены. Более того, в феноменологии духа Л. и сверхличностной ипостаси его — «дорога» единосущно вбирает в себя не только искания поэта, но включает в себя «путь» народа, в лице нации уходящий в духовное, историческое и культурное пространство.

В.В. Сиротин

Лит.: 1) Бархин К. Соч. М.Ю. Лермонтова с объяснительными статьями. Ч. 1.– Одесса, 1912. – С. 170–173; 2) Буянова Г. Понятие «душа» в системе художественного творчества М.Ю. Лермонтова / М.Ю. Лермонтов и Православие. – М.: Издательский дом «К единству!», 2010. – С. 350; 3) Евчук О. Религиозно-философские парадигмы поэзии М.Ю. Лермонтова / М.Ю. Лермонтов и Православие. – М.: Издательский дом «К единству!», 2010. – С. 275; 4) Игумен Нестор (Кумыш). Тайна Лермонтова. — СПб.: Филологический факультет СПбГУ, Нестор-История, 2011. – С.69–70;5) Киселева И.А. Творчество М.Ю. Лермонтова как религиозно-философская система: Монография. — М.: Московский государственный областной университет, 2011. – С.158–173; 6) Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. – М.: Просвещение, 1973. –С. 129–33; 7) Максимов Д.Е. О двух ст. Лермонтова /Русская классическая литература. Разборы и анализы. – М.: Просвещение, 1969.– С 124–41.

И.А. Киселева

В.В. Сиротин