== «ЖУРНАЛИСТ, ЧИТАТЕЛЬ И ПИСАТЕЛЬ»== (1840).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. XV. В автографе помета: «Печатать позволяется. С.-Петербург, 19 марта 1859 г. Цензор И.Гончаров». Копия (рукой В.А.Соллогуба) – ИРЛИ, оп. 2, № 62. Впервые опубликовано при жизни Л.: Отеч. зап.. 1840. Т. 9. № 4. Отд. III. – С. 307-310.

Ст. было написано во время пребывания Л. на Арсенальной Гауптвахте 20 марта 1840 г., где он находился за дуэль с Э.Барантом; было опубликовано в «Отечественных записках» еще до освобождения поэта, 12 апреля 1840 г.

Представлявшее собой поэтическую декларацию Л. ст. оценивалось и современниками, и позднейшими исследователями как свидетельство творческой эволюции поэта в направлении реалистической эстетики. По оценке В.Г.Белинского, «разговорный язык этой пьесы — верх совершенства; резкость суждений, тонкая и едкая насмешка, оригинальность и поразительная верность взглядов и замечаний — изумительны. Исповедь поэта, которою оканчивается пьеса, блестит слезами, горит чувством. Личность поэта является в этой исповеди в высшей степени благородною» [2]. В то же время, ст. воспринимается как отражение все более глубокого знакомства Л. с литературной ситуацией эпохи. Становившейся с конца 1836 – начала 1837 г. все более активным участником литературного процесса, Л. не мог оставаться равнодушным к тому, что видел вокруг; в его ст. нашли отражение узнаваемые литературно-эстетические направления эпохи, а порой и «портретные» характеристики ряда современников (Н.А.Полевого и Ф.В.Булгарина – в изображении Журналиста; самого Л., а также П.А.Вяземского – в связи с портретом Читателя; наконец, А.С.Хомякова, как и других литераторов, близких «пушкинскому» направлению, – и самого Л., и П.А.Вяземского, и А.И.Тургенева и др. – в образе Писателя) [4], [5], [11]. Суммируя суждения о прототипах героев ст., В.Э.Вацуро справедливо заметил, что главное здесь все же – не конкретная узнаваемость лиц и литературных позиций; происходящая в ст. «маленькая драма» в главном своем содержании диктовалась стремлением обрести новое, истинное понимание художественного слова, которое прошло бы диалогическое испытание и могло бы помочь Писателю все-таки найти своего читателя, разорвать круг трагического одиночества. Ст. строится как «испытание» различных «истин», во многом непредсказуемое, несводимое к заранее заданному итогу и во многих отношениях загадочное.

Генетически ст. Л. связано с несколькими литературными традициями – «Пролога в театре» к «Фаусту» И.-В.Гёте, «Разговора книгопродавца с поэтом» А.С.Пушкина (1824), и отчасти – довольно многочисленными «разговорами», которые распространились в русской поэзии рубежа 1820-х – 1830-х гг., были сосредоточены на поэтологической проблематике и так или иначе соотносились с «гётевской» и «пушкинской» трактовками темы («Поэт и Друг» Д.В.Веневитинова, 1827; «Журналист и злой дух» С.П.Шевырёва, 1827; «Поэт и дух жизни» А.А.Башилова, 1836 и др.). По справедливому мнению В.Э.Вацуро, этому усложнению смысла способствовало построение Л. ст. не как диалога, а как беседы троих участников (ср. Гёте; традиция активизировалась и благодаря эпиграфу, представлявшему собой прозаический перевод двустишия из «Spruche in Reimen» («Изречений в стихах») Гёте). Это позволило Л. выстроить более сложную, причудливо-изменчивую композицию, в которой развитие поэтической мысли оказывалось не столь предсказуемо, и во всяком случае не столь однозначно.

Оригинальность трактовки заметна даже на фоне ст. Пушкина. Финал «Разговора Книгопродавца с Поэтом» практически упразднял исходную антитезу: Поэт принимал «правду» «железного» «века-торгаша», что на формальном уровне выражалось в т.ч. как изменение привычных характерологических клише – Поэт переходил на прозу, тогда как в речи Книгопродавца звучала истинная поэзия («Что слава? – Яркая заплата / На ветхом рубище певца. / Нам нужно злата, злата, злата: / Копите злато до конца!» [9]). «Полилог» лермонтовских Журналиста, Читателя и Писателя развертывается на нескольких уровнях. С одной стороны, столкновение различных «стратегий» современных литературных «партий», олицетворенных этими персонажами, с другой же – авторское размышление о том, возможен ли выход из того духовного тупика, в котором ощущает себя Писатель – фигура неоднозначная, которую невозможно трактовать лишь как лермонтовского «протагониста».

Единственным однозначно отвергаемым путем в ст. оказывается «торгашеское» направление, олицетворяемое фигурой Журналиста. Беспринципность и полное отсутствие моральных запретов побуждают его «искренне» признаваться: «Войдите в наше положенье! / Читает нас и низший круг. / <…> Приличье, вкус – всё так условно; / А деньги все ведь платят ровно!..» [II; 148] (В.Э.Вацуро было установлено, что возможный источник формулы-«поговорки» «Войдите в наше положенье!» – ироническое выражение А.С.Пушкина, которое тот, по свидетельству П.А.Плетнева, нередко использовал, когда речь шла о журналистских и издательских проблемах, [3]

Более сложна позиция Читателя, естественная брезгливость которого при «встрече» с современной «торгашеской» журналистикой воспринимается не просто как свидетельство, что перед нами – портрет аристократа-любителя, далекого от повседневных проблем литературы. Многие высказывания Читателя воспринимались в контексте эпохи как узнаваемые фрагменты поэтических деклараций литераторов «пушкинского» направления (по указанию комментаторов, слова Читателя «Во-первых, серая бумага, / Она, быть может, и чиста; / Да как-то страшно без перчаток…» — парафраза строк из «Письма А. И. Г<отовцевой>» П. А. Вяземского (1830), которые принял на свой счет Н. А. Полевой). Для Л. невозможно согласиться с самим духом «торгашеского» направления новой литературы, неспособной ни к глубокому осмыслению окружающей жизни, ни к «благородному» и «простому» рассказу о ней. В этой части монолог Читателя очевидно сближается и с мотивами целого ряда пушкинских размышлений о современном состоянии литературы в статьях 1830-х гг., в романе в стихах «Евгений Онегин» и др.:

С кого они портреты пишут?
Где разговоры эти слышат?
А если и случалось им,
Так мы их слушать не хотим…
Когда же на Руси бесплодной,
Расставшись с ложной мишурой,
Мысль обретет язык простой
И страсти голос благородный? [II; 147].

Наиболее внутренне противоречива позиция Писателя, действительно становящаяся напряженным поиском новых путей творческого самовыражения. Не случайно построение его реплик в ст. оказывается столь сложным композиционно. Вначале, в условно выделяемой «критической» части [4] представлено лишь краткое суждение Писателя – последовательный отказ от традиционных поэтических тем:

О чем писать? Восток и юг
Давно описаны, воспеты;
Толпу ругали все поэты,
Хвалили все семейный круг;
Все в небеса неслись душою,
Взывали с тайною мольбою
К N.N., неведомой красе,
И страшно надоели все [II; 146]

Однако далее, в развернутом монологе, вновь начинающемся с риторического вопроса «О чем писать?..», размышление о том, почему истинное вдохновение обречено на непонимание, в какие бы формы оно ни облекалось (высокого вдохновенного творчества или изображения «соблазнительной повести», проникнутой романтической иронией, «сокрытых дел и тайных дум»), приводит лермонтовского персонажа к духовному тупику: отныне он не в силах ни писать, ни печататься, ни претендовать на то, чтобы обрести власть над умами современников. Оставаясь лишь на путях «безочарования» «железного века», человек, наделенный творческим даром, обречен на то, чтобы либо погрузиться в молчание, либо развращать неискушенные умы и слабые сердца.

Ст., безусловно, необходимо рассматривать в контексте лермонтовской метафизической поэтологии как единой духовно-эстетической системы; в противном случае происходит сужение смыслового горизонта и «нигилистический» отказ от собственного творческого дара и самого творчества начинает казаться выражением точки зрения не персонажа, но самого автора. Именно в этом ключе восприняли ст. многие критики, осуждавшие Л. именно за его героев – так, с «печоринским» духом сближал ст. «Журналист, писатель и читатель» С.П.Шевырёв; на необходимость вырваться из «мрачной страны Я» указывал поэту С.А.Бурачек.

Те «высочайшие требования» [6], которые предъявляет Л. – поэт к литературе в этом ст., недостижимы лишь на «земных» путях творчества. Так ст. «Журналист, читатель и писатель» становится очередной ступенью в становлении лермонтовской эстетики как духовно-нравственной системы, цель которой – реализовать высшее призвание поэта как человека, способного воплотить исконную природу слова-Логоса (см. поэтологический и метафизический потенциал ст. «Ангел», «Есть речи – значенье…», «Молитва», «Выхожу один я на дорогу…» и мн. др.).

Лит.: 1) Афанасьева Э.М. «Маленькая драма» М.Ю.Лермонтова («Журналист, читатель и писатель») // Вестник Кемеровского государственного университета. Сер. «Журналистика», 2002. – № 3. – С. 111-120; 2) Белинский В.Г. Полное собрание сочинений: В 13-ти т. – М.: АН СССР, 1955 – 1957. – Т. 4. – С. 15; 3) Вацуро В.Э. Пушкинская поговорка у Лермонтова // Временник Пушкинской комиссии. 1972. –Л.: Наука, 1974. С. 105-106; 4) Вацуро В.Э. Журналист, читатель и писатель // ЛЭ. – С. 170-172; 5) Гершейн Э.Г. Судьба Лермонтова. – М.: Художественная литература, 1964. – С. 181–211; 6) Лотман Ю.М. Поэтическая декларация Лермонтова («Журналист, читатель и писатель») // Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. – СПб.: Искусство-СПб, 1996. – С. 530-542; 7) Лотман Ю.М. Собр. соч.: В 3-х т.– Таллинн: Александра, 1993. – Т. 3. – С. 24–34; 8) Найдич Э.Э. У истоков критического реализма [О стихотворении Л. «Журналист, читатель и писатель»] // Проблемы реализма. Вып. 3. – Вологда: ВГПУ, 1963. – С. 155–163; 9) Пушкин А. С. Полн. собр. соч: В 16 т. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1959. – Т. 2, Стихотворения, 1817–1825. – Кн.1. – С. 329; 10) Турбин В.Н. О литературно-полемическом аспекте стихотворения Лермонтова «Бородино» // М. Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. – Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1979. – С. 392–403. 11) Эйхенбаум Б.М. Статьи о Лермонтове. – М.; Л.: Наука, 1961. – С. 105–107

Т.А. Алпатова