«СКАЗКА ДЛЯ ДЕТЕЙ» (1839–1840)

Авторизованная копия — ИРЛИ, оп. 1, № 30 (отдельные листы). Существует черновой автограф того же текста без заглавия — ИРЛИ, оп. 1, № 14 (отдельные листы). Опубликована впервые: «Отеч. зап.». 1842. Т. 20. Отд. I. С. 116–123.

Поэма оценивалась современниками и исследователями как начало качественно нового творческого периода Л. «Лучшим и самым зрелым из творений поэта» называл «Сказку для детей» В. Г. Белинский [1]. Н. В. Гоголь, имея в виду развитие демонической темы в поэзии Л., считал поэму «лучшим стихотворением», предсказывающим обновление творческого сознания Л. [4]. Н.П. Огарев в письме к М. Л. Рославлевой рассматривает поэму как «начало стихотворного романа», подчеркивая: «Это просто роскошь <…> Может быть — самая лучшая пьеса Лермонтова» [7]. А.И. Герцен в письме к А. А. Краевскому (3 февраля 1842 г.) передает свое восхищение лермонтовской поэмой: «…перед чем я уничтожился и перешел в один эфир созерцанья — это Лермонтова сказка…» [2].

Исследовательская история поэмы связана с решением нескольких основных вопросов: 1) установление времени создания [5], 2) проблема законченности-незаконченности произведения и находящийся в рамках этой проблемы вопрос о соотношении поэм «Сказка…» и «Сашка» (Б.М. Эйхенбаум, Л. Я. Гинзбург, У. Р. Фохт, Т. П. Голованова и др.), 3) жанровая форма произведения, ее генетический исток (ироническая поэма/повесть, роман в стихах, неканоническая, протожанровая форма (Л. Я. Гинзбург, Б.М. Эйхенбаум, Ю.Н. Чумаков), 4) выявление наследуемых Л. традиций (С. В. Шувалов, Д. Д. Благой Л.Я. Гинзбург, Э. Найдич, В.И. Сахаров), 5) анализ влияния на последующую русскую литературу (И. Н. Розанов, Ю.Н. Чумаков и др.)

Обозначенный жанр — «Сказка для детей» — иронически обыгрывается во вступительной части поэмы. Взгляд автора-повествователя охватывает намеченную жанровую стратегию («Умчался век эпических поэм / И повести в стихах пришли в упадок <…> Вот почему пишу я эту сказку» [IV; 172]), выбор героя и темы («Герой известен, и не нов предмет…» [IV; 173]), современное литературное сознание («…устарело все, что ново!» [IV; 173]).

Заданная ироническая тональность во многом определяет звучание темы и влияет на специфику представления образов поэмы. По мнению Л.Я. Гинзбург, в поэме дано противопоставление двух концепций демонизма, грандиозной и иронической [1; 139]. При этом ирония распространяется исключительно на героя и практически не затрагивает героиню. Подвижность и неопределенность образа «хитрого демона» акцентируется автором: «В четырех строфах «Сказки для детей» Л. вводит в кругозор читателя и русского черта, и Мефистофеля Гете, и сатану — духа тьмы, и мелкого беса, быть может действительно из Лесажа, и своего старого демона — и ни на одном из них не хочет остановиться» [1; 141]. Как и Демон одноименной поэмы, он «и вечностью и знанием наказан…», но лишен его «таинственного обаяния» [4; 63].

Перенесенный в современный мир и отчасти наделенный чертами современного человека («…этот черт совсем иного сорта — /Аристократ и не похож на черта…» [IV; 173]), герой поэмы «иначе понимает любовь» («… я люблю / По-свóему… терпеть и ждать могу я, / Не надо мне ни ласк, ни поцелуя» [IV; 175]). Его любовь — в коварных речах, в наставничестве («И в тишине, наставник твой случайный, /Чудесные рассказываю тайны…» [IV; 175]). По наблюдению В.Н. Турбина, демон поэмы имеет сходные черты с Григорием Печориным. Фраза Печорина («А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души!») дает основание В.Н. Турбину для проведения подобной аналогии: «И нарядил поэт демона в запыленный сюртук. В офицерский мундир. В костюм черкеса. И посадили его на вороного коня, тоже Черкеса. И сказал: он — Герой Нашего Времени» [6; 213].

Особый интерес представляет героиня поэмы — Нина. Ее внешний мир нарисован в той же манере иронического столкновения возвышенного и прозаического, что и образ «хитрого демона». Ее одинокое детство проходит в родовом доме, темный зал которого сравнивается с могилой («И как-то странно детский шаг звучал/Между колонн; разрытою могилой / Над юной жизнью воздух там дышал» [IV; 178]). Нагнетание атмосферы подготавливает к «волшебно-темной завязке». Однако автор обрывает повествование шутливым сравнением, меняющим ракурс восприятия. И мистика «разоблачается» прозаическим объяснением: «То были тени предков — или мыши!» [IV; 179].

Л. делает Нину наследницей вековой важности старинного рода. В темном пространстве роскошного дома маленькая Нина — «всегда одна, запугана отцом и англичанки строгостью небрежной…» [IV; 178]. О взрослении героини рассказывает «наставник случайный» — демон. Его влюбленный взгляд выхватывает не только необыкновенный профиль Нины, пластику ее движений, но и глубину глаз («Но с самых детских дней/ Ее глаза не изменяли ей, / Тая равно надежду, радость, горе; / И было темно в них, как в синем море…» [IV; 179]), которая подводит его к заключению об особой натуре Нины (в завершающей строфу фразе голос героя поэмы сливается с голосом автора-повествователя):

Я понял, что душа ее была
Из тех, которым рано все понятно.
Для мук и счастья, для добра и зла
В них пищи много; — только невозвратно
Они идут, куда их повела
Случайность, без раскаянья, упреков
И жалобы. Им в жизни нет уроков;
Их чувствам повторяться не дано…
Такие души я любил давно
Отыскивать по свету на свободе:
Я сам ведь был немножко в этом роде! [IV; 179–180].

Однако Нина способна удивить даже своего наставника:

Пред зеркалом, бывало, целый час
<…> стоит… и учится; не раз
Хотелось мне совет ей дать лукавый;
Но ум ее и сметливый и здравый
Отгадывал все мигом сам собой [IV; 179–180].

Имя героини отсылает к драме «Маскарад». В заключительных картинах поэмы появляется и сломанный браслет. Возможно, эта узнаваемая деталь призвана оттенить иной психологический тип героини:

Она с утра была, как в лихорадке;
Поплакала немножко, золотой
Браслет сломала, в суетах перчатки
Разорвала… со страхом и тоской
Она в карету села и дорогой
Была полна мучительной тревогой;
И выходя споткнулась на крыльце.
И с бледностью печальной на лице
Вступила в залу… [IV; 181–182].

Л. Пумпянский, увидевший в поэме «русского «Фауста», проницательно заметил: «Ст. 18 как будто обещает длинное, светское произведение, сюжет которого будет понятен только нам, знающим, кто наставник… Недаром «странный шепот» ее встретил» [3; 631].

Лит.: 1) Белинский В. Г. Полное собр. соч.: В 9-ти тт. М. —Л.: Художественная литература, 1953–1959. — Т. 8. — С. 20; 2) Герцен А.И. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. — Л.: АН СССР, 1957–1965. — Т.22. — С. 128; 3) Гинзбург Л.Я. Творческий путь Лермонтова. — Л.: Худ. лит., 1940. — 224 с.; 4) Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 14 т. — Л.: АН СССР, 1937–1952. — Т. 8. — С.402. 5) Голованова Т.П. Сказка для детей // ЛЭ. — С.506–507; 6) Найдич Э. Лермонтов и Пушкин // Найдич Э. Этюды о Лермонтове. — СПб.: Худ. лит., 1994. С. 105–113; 7) Огарев Н. П. О литературе и искусстве. — М.: Современник, 1988. — С.186; 8) Пумпянский Л.В. Лермонтов // Л.В. Пумпянский Классическая традиция. — М.: Языки русской культуры, 2000. — С.599–647; 9) Роднянская И.Б. Демон ускользающий // И.Б. Роднянская Движение литературы. Т.1. — М.: Языки славянски культур, 2006. — С.63–89; 10) Сахаров В.И. Романтизм в России: эпоха, школы, стили. Очерки. — М.: ИМЛИ РАН, 2004. — 256 с.; 11) Турбин В.Н. Пушкин. Гоголь. Лермонтов. Об изучении лит. жанров. — М.: Просвещение, 1978. — 239 с.; 12) Чумаков Ю. Н. Из онегинской традиции: Лермонтов и Ап. Григорьев // Пушкинские чтения: Сб. ст. Таллин, 1990. — С. 129–143.

С.А. Дубровская