«<ШТОСС>» (1841).

Автограф — ГИМ, ф. 445, № 227-а (тетрадь Чертковской библиотеки), лл. 47–53. Черновые наброски плана повести сохранились в альбоме Л. (РНБ, Собр. рукописей Л., № 11, л. 6 об.) и в записной книжке, подаренной поэту В.Ф. Одоевским (РНБ, Собр. рукописей Л., № 12, л. 25).

Неоконченная повесть Л., его последнее произв. в прозе, условно называемое исследователями «Штосс». Из воспоминаний Е.П. Ростопчиной известно, что Л. прочитал «Ш.», на вечере у Карамзиных в марте 1841 г., представив произв. как некую мистификацию [1]. Повесть во многом порождена атмосферой петербургского лит. круга Карамзиных, В.Ф. Одоевского, В.А. Жуковского, Е.П. Ростопчиной, в который Л. вошел с осени 1838 г. Большую роль здесь играли религиозные споры, разговоры о мистике, науке, возможном рациональном объяснении сверхъестественного.

Имея ярко выраженный фантастический характер, «Ш.» содержит черты светской и философской повестей, готических романов, физиологического очерка, близкого к традициям натуральной школы [6]. Произв. наполняют аллюзии и реминисценции на романтические соч. [VI; 671], [1]. При всей своеобразности «Ш.» перекликается с другими произв. Л., прежде всего, с повестью «Фаталист», в кот. также появляются темы вызова судьбе, карточной игры, таинственных предчувствий, рокового совпадения событий. Традиция готических романов, проявившаяся в «Ш.», нашла отражение и в раннем прозаическом опыте Л. «Вадим».

Действие «Ш.» начинается в аристократическом салоне. Наличие возможных прототипов особенно сближает происходящее с действительностью [VI; 670]. Фантастические элементы вкрадываются в повествование незаметно, подспудно вырастая из самой гущи реальных событий. Мистический тон происходящему задает баллада И.-В. Гете «Лесной царь», сюжет кот. во многом предвосхищает судьбу главного героя «Ш.».

Болезненность и нервность Лугина, одинокие блуждания героя в поисках нашептанного ему таинственным голосом адреса, странная история 27 номера, описание загадочного портрета – все это, оставаясь на грани реального, нагнетает особую атмосферу суггестивности. Метафизическое пространство, которым оборачивается новое жилище героя, предстает органичным продолжением грязных петербургских улиц, ирреальных в своей воплощенности.

Автор дразнит воображение читателей двойными мотивировками. Нарочито подчеркивая нездоровье Лугина, он и болезнь делает несколько фантастичной — желтыми герою кажутся только лица, слуховая галлюцинация оказывается сообщением действительно существующего адреса и т.д. Открытый финал дает возможность различного толкования фантастического. Остается непонятным, предчувствия ли одолевают Лугина накануне встречи с приведением, или же все события можно объяснить следствием сумасшествия героя? Скрывается ли фантастическое в расстроенном сознании Лугина, или же оно растворено в самой жизни?

Во всяком случае, фантастический сюжет имеет глубокий иносказательный подтекст. Благодаря столкновению со сверхъестественным обнажаются тайники души художника, мятущейся в поисках прекрасного. Существование Лугина до роковой игры представляется призрачным и бесцельным. Но когда ставка привидения оборачивается идеалом художника – сказочной, невесомой красавицей, олицетворяющей его мечту о «фантастической любви», жизнь героя неожиданно обретает смысл. Игра в штосс становится полем брани и подвигов, Лугин – рыцарем, борющимся с темными силами, воплощенными в образе старика-призрака. Резкий обрыв повествования не ставит точку в этом поединке, подчеркивая трагизм и пламенность стремления художника к прекрасному, оставляя вопрос о возможности обретения идеала открытым.

Немалую роль в «Ш.» играет образ незримо присутствующего рассказчика. Набрасывая мистический флер на вполне реальные события, изображая их сквозь призму болезненного сознания героя, он делает тон повествования сдержаннее и суше по мере развертывания истории игры Лугина с привидением, что неожиданно сообщает фантастическому оттенок закономерности.

Многоплановость «Ш.» во многом придает ирония. Типичные мотивы «страшных» историй (неведомый голос, таинственный портрет, поединок с приведением и др.), появляющиеся в повести, благодаря иронии приобретают оттенок легкой пародии. С другой стороны, ирония лишает повествование романтической экзальтации, углубляет серьезность и трагизм переживаний Лугина. Не лишен иронии и каламбур, послуживший заглавием повести. Штосс – это фамилия, название карточной игры и вопрос («Что-с?»), кот. в расстроенном сознании героя сливается воедино с именем призрака, воспринимаемого, тем самым, в качестве хозяина дома. Для читателей же ответ старика продолжает быть вопросом. Будучи, на первый взгляд, мистификацией, он постепенно обретает множество смыслов и остается неразгаданным.

Лит.: 1) Вацуро В.Э. Последняя повесть Лермонтова // М.Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. — Л.: Наука, 1979. — С. 223–252; 2) Видяева Н.Н. Повесть «Штосс» в контексте творчества М.Ю. Лермонтова: диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук / Псковский государственный педагогический институт им. С.М. Кирова. — Псков, 2005. — 235 с.; 3) Зотов С.Н., Ефимов А.А. Игровое начало и особенности самоопределения героя в повести М.Ю. Лермонтова <Штосс> // Известия Южного федерального университета. Филологические науки. — Ростов-на-Дону: ООО «Диапазон», 2008. — С. 15–30; 4) Кривонос В.Ш. «Штосс» М.Ю. Лермонтова: обрыв текста или обрыв сюжета? // Новый филологический вестник. 2010. Т. 15. № 4. С. 102–110; 5) Найдич Э.Э. Еще раз о «Штоссе» // Лермонтовский сборник. — Л.: Наука, 1985. — С. 194–212; 6) Чистова И.С. Прозаический отрывок М.Ю. Лермонтова «Штосс» и «натуральная» повесть 1840-х годов // Русская литература, 1978. — № 1. — С. 116–122.

Ю.Н. Сытина