«ВАДИМ» (1831–1833).

Автограф хранится в ИРЛИ, тетр. XVI. Впервые опубликовано: «Вестник Европы», 1873, кн. 10, с.458–557, под назв. «Юношеская повесть М.Ю. Лермонтова».

Незавершенный роман «Вадим» является первым прозаическим произведением Л., создавался в юношеский период творчества писателя. Замысел и начало работы над романом относятся к 1831 г., о чем свидетельствует мотивный и тематический анализ состава лирики, поэм и драм Л. 1830–1831 гг.

«Вадим» издавался по автографу, не содержавшему авторского названия; впервые опубликован П.А. Ефремовым в журнале «Вестник Европы»(1873), редакторские названия получил в изданиях сочинений Л. под ред. П.А. Висковатова (1891) — «Горбач — Вадим. Эпизод из Пугачевского бунта (юношеская повесть)» и сочинений под ред. И.М. Болдакова (1891) — «Вадим. Неоконченная повесть». Публикация романа «Вадим» способствовала началу восприятия прозы Л. как целостного творческого процесса.

«Вадим» объединяет различные жанрово-стилевые тенденции конца 1820-начала 1830 гг.; в романе отразилось влияние поэтики и идей произведений западноевропейской (Гете, Шиллера, Вальтера Скотта, Байрона, Гюго) и русской литературы (Пушкин, Бестужев-Марлинский, Загоскин). Наиболее близкая по времени и общности характеров зависимость романа обнаруживается с романами Гюго («Бюг-Жаргаль», «Ган Исландец», «Собор Парижской Богоматери»). В целом юношеский опыт романа Л. носит эклектичный характер, однако проявляет самобытность, яркий талант и глубину проблематики.

В раннем творчестве Л. среди произведений, непосредственно влиявших на замысел и написание «Вадима», выделяются отдельные ст. («Предсказание», «Воля», «Три ночи я провел без сна — в тоске»), поэмы «Измаил-Бей», «Хаджи Абрек», «Демон» (1–5 редакции), драма «Странный человек». Прообраз романа присутствует в плане поэмы/драмы «Имя героя Мстислав» и «Сюжете» («Планы, наброски, сюжеты», записи №№ 16–17).

При установлении хронологии работы над «Вадимом» обычно привлекаются два письменных свидетельства: фрагмент из письма Л. М.А. Лопухиной от 28 августа 1832 г. и извлечение из воспоминаний А.М. Меринского. В письме М.А. Лопухиной содержится первое известное упоминание о романе: «Пишу мало, читаю не больше; мой роман становится произведением, полным отчаяния; я рылся в своей душе, желая извлечь из нее все, что способно обратиться в ненависть; и все это я беспорядочно излил на бумагу — вы бы меня пожалели, читая его!..» [I; 369]. В воспоминаниях Меринского речь точно идет о романе «Вадим»: «Раз, в откровенном разговоре со мной, он мне рассказал план романа, который задумал писать прозой и три главы которого были тогда уже им написаны. Роман этот был из времен Екатерины II, основанный на истинном происшествии, по рассказам его бабушки. Не помню хорошо всего сюжета, помню только, что какой-то нищий играл значительную роль в этом романе; в нем также описывалась и первая любовь, не вполне разделенная…» [V; 447]. Высказывалось неточное утверждение, что в письме к Лопухиной Л. пишет о каком-то раннем романе, создавшимся до «Вадима», изъятом у Л. при обыске 20 февраля 1837 г. (И.Л. Адроников), в то время как анализ содержания письма указывает на его соотносительность со временем работы над 9–10 главами и, возможно, более поздними частями романа. Следовательно, воспоминания Меринского неточны и раслывчаты, тем более что их автор поступил в Школу годом Л. и относит беседу к январю 1834 г., поэтому его слова о написанных 3 главах следует считать ошибкой памяти или недоразумением.

Обращение Л. к исторической прозе соответствует по времени и характеру общим тенденциям европейской литературы 1810 — начала 1830 гг. Замечание, что «Вадим» — нечто поэмы в прозе» (Б.М. Эйхенбаум) свидетельствует о попытке создать новую жанровую форму — роман, способный непротиворечиво впитать в себя различные жанрово-стилевые и потоки, что отражает в «Вадиме» два сюжетных источника: личная драма Вадима и Пугачевское восстание, объединенные общим сюжетом мести, обладавшим для Л. большим художественным потенциалом (ранняя лирика (1830–1831), кавказские поэмы (1830–1833)). Исторической основой романа явилась недавняя память о бунте — «черном годе» России XVIII (избранная временная дистанция в 60 лет, как и в «Капитанской дочке», позволила создать эффект, когда для одной части тогдашнего населения государства восстание — история, для старшего поколения — живая память). Л. при создании романа не столько опирался на документы, т.е. специально не изучал их, сколько на устные предания Пензенской губернии, избранным в сюжете местом вспышки и начала восстания. Вторым источником создания сюжета стали актуальные события: эпидемия холеры и крестьянские, солдатские бунты 1830–1831 гг. Социальная проблематика отразилась в изображении отношений поместных дворян, низших сословий и нищих, а также выбору типичной ситуации: подобно интриге в «Дубровском» Пушкина, семья Вадима была разорена и уничтожена Палициным, в результате чего отец Вадима умер, а дети оказались предоставлены своим судьбам. Высказывалось предположение (И.Л. Адроников), что оба писателя использовали один и тот же факт, тяжбу помещиков Тамбовской губернии, ставшей известной обоим в период создания произведений.

В личной части сюжета, помимо ее социально-исторической составляющей, превалируют отголоски демонской темы. Л. к варианту 1831 г. поэмы «Демон» приписывает: «Я хотел писать эту поэму в стихах, но нет. — В прозе лучше» [IV; 416], что свидетельствует о «распределении» сюжетных тем по жанрам и способу повествования. Сюжеты высших иерархий, восходящие у Л. к Байрону («Каин»), Томасу Муру («Любовь ангелов»), де Виньи («Элоа»), Вальтеру Скотту («Мармион») с их метафизикой остались в сфере поэмного творчества; личная часть сюжета «Вадима» художественно строится на действительном материале истории, изображении реальной жизни XVIII в., создании земных и рельефных характеров.

Образ Вадима сложился на основании черт лирического героя ранней лирики Л. в его героико-романтической стилистике и нравственно-философской рефлексии. В Вадиме справедливо усматриваются черты героев европейских литератур: братьев Карла и Франца Мооров («Разбойники» Шиллера), Лары («Лара» Байрона), Каина («Каин» Байрона), Эшли («Черный Карло» Вальтера Скотта), Бюг Жаргаля и карлика Хабибры («Бюг Жаргаль» Гюго, Квазимодо и Клод Фролло («Собор Парижской Богоматери» Гюго) и других. В романе замечается тенденция к смещению конфликта высших иерархий, демонской темы в сферу человеческого, граница между небом и землей очерчивается отчетливо, т.е. связь главных героев с иными сферами сохраняется лишь в сравнениях. Вадим думает: «если б я был чорт», об Ольге говорится: «Это был ангел, изгнанный из рая за то, что слишком сожалел о человечестве». Тем не менее инерция демонизма в романе проявляется (нищие «уважали в незнакомце <Вадиме> чудесного обманщика»), что говорит об аллюзивном пласте сюжета, где провокационное поведение героя имеет в корне искушение мира.

В «Вадиме» повествовательная манера согласуется с традицией, закладываемой пушкинской прозой (лермонтовский опыт был в большей части самостоятельным, поскольку во время работы над романом «Дубровский» и «Капитанская дочка» не находились в поле зрения Л.). Реалистические черты характера Вадима складывались в изображении исторической и культурно-бытовой атмосферы 70-х гг. XVIII в., однако созданию целостного образа препятствовал конфликт героикоэпического и романтического в титанической личности Вадима. Герой одновременно принадлежит двум временам: согласно историческому сюжету он должен представлять XIX в., как личность герой близок автору, выступающему со стилевых и мировоззренческих позиций литературы первой трети XIX в.

Сверх этого, герой помещается в ситуации архетипической структуры с их общечеловеческим значением и запечатленным в них нравственным законом. Т.о., Вадим оказался героем разнопотенциальным и многомерным (В.М. Маркович), синкретичность которого не получила художественного обобщения благодаря незавершенности романа.

Стилистика повествования в романе неоднородна и разнообразна: в диалогах с Ольгой речь Вадима сочетает исповедальность и экспрессию, его действия резки и импульсивны, отмечены крайней психической напряженностью. В авторском повествовании преобладают два регистра: тяготеющее к реализму описание событий бунта, обстановки, быта, нравов и лирико-философский дискурс, отличающийся установкой на афористичность, интеллектуальность, сентенциозность, взволнованность речи. В «Вадиме» получает начало применение принципа контраста лермонтовской прозы: в использовании разных языковых средств и речевых стилей, в нравственно-философских рассуждениях, передаче световых («рембрантовское освещение») и цветовых эффектов, изображении и характеристике персонажей.

Обобщая творчество 1828–1832 гг., роман «Вадим» представляет любовный конфликт, вбирающий всю проблематику темы любви этого периода. Помимо лирики и поэм, заложивших переживание чувства любви, решающую роль в подготовке повествования о развитии этого чувства сыграли драмы «Menschen und Leidenschaften» и «Странный человек» (первая соотносится с 1–9 главами романа, в них показана позитивная перспектива любви; вторая — с последующей частью, в которой изображаются измена и крах надежды любви).

Любовный конфликт в «Вадиме» основывается на трех положениях: потребности, всеохватности, всеблагости любви.

Эти идеи выражаются в соответствующих текстовых пассажах. В страстной речи, обращенной к Ольге, Вадим восклицает: «…и безобразный горбач остался один… один… как черная тучка, забытая на ясном небе, на которую ни люди, ни солнце не хотят и взглянуть… да ты этого не можешь понять… ты прекрасна, ты ангел, тебя не любить — невозможно…» [IV; 66]. Л. устами Вадима говорит о невозможности не любить, т.е. необходимости любит: от конкретного чувства, описываемого в сюжете, Л. переходит к обобщению нравственного характера.

Во-вторых, утверждая идею всеохватности любви и предвосхищая возможное обвинение в мотиве инцеста в романе (Вадим и Ольга — брат и сестра) и, как следствие, ложное толкование, автор поясняет, что речь идет отнюдь не об обычной любви между мужчиной и женщиной, а о сущности и значении любви в мире: «Если мне скажут, что нельзя любить сестру так пылко, вот мой ответ: любовь — везде любовь, то есть самозабвение, сумасшествие, назовите как вам угодно; — и человек, который ненавидит все, и любит единое существо в мире, кто бы оно ни было, мать, сестра или дочь, его любовь сильней всех наших произвольных страстей» [IV; 27]. Наконец, понимание любви как всеобщего блага проявляется в вопросе Вадима к Ольге: «Послушай, если бы бедная собака, иссохшая, полуживая от голода и жажды, с визгом приползла к ногам твоим, и у тебя был бы кусок хлеба, один кусок хлеба… отвечай, что бы ты сделала?..») [IV; 67]. Речь в этом пассаже идет не о конкретной ситуации (Вадим — Ольга), в которой Вадим молит о любви как снисхождении и милостыне, что возможно в частном случае — в нем автор говорит о сострадании и милосердии, провозглашает идею о любви как милости и благе.

Любовь как жизнеполагающая в творчестве Л. категория явилась условием выполнения задачи романа «Вадим», которая художественно постулируется на трех уровнях: а) экзистенциальном (обретение любви человеком в жизни), б) этико-философском (любовь VS ненависть и презрение как отношение к миру), в) онтологическом (любовь как аналог и содержание сущего).

Смысловая перспектива романа строится на идее приведения героя к любви через ненависть и презрение и формируется в первой главе романа. Рассуждение Вадима, рассматривающего изображение дьявола на святых вратах («…если б я был чорт, то не мучил бы людей, а презирал бы их <…> другое дело человек; чтобы кончить презрением, он должен начать с ненависти» [IV; 8]), — соотносится с фрагментом письма Л. к М.А. Лопухиной (от 28 августа 1828 г.), в котором он сообщает о провале «Вадима», несмотря на то, что исчерпал всю ненависть в себе и излил ее на бумагу. Т.о., в романе «Вадим» Л. не смог примирить одиночество и любовь, что повлияло на творческую судьбу произведения.

Феномен незавершенности произведения проистекает из трех основных причин: а) противоречие двух сюжетообразующих ситуаций: историческое событие и личная драма, не получившие художественного согласования; б) неполнота изображения и неразрешенность любовного конфликта; в) невозможность достижения идейной цели — преодоления ненависти и любви.

Текст «Вадима» создан на фоне страстного, отвергнутого чувства и бунтарских настроений, порожденных как переживанием русской истории, ощущениями национальной сопричастности, географической близости мест восстания, так и современными событиями в России и мире. Энергия мести, питающая сюжет романа, является следствием неотвратимости исторического возмездия, выразившегося в конкретных формах потрясения общественной и личной жизни людей, а также протеста против сил, препятствующих счастью и неподвластных человеку.

Стилистика повествования в романе неоднородна и разнообразна: в диалогах с Ольгой речь Вадима сочетает исповедальность и экспрессию, его действия резки и импульсивны, отмечены крайней психической напряженностью, в авторском повествовании преобладают два регистра: тяготеющее к реализму описание событий бунта, обстановки, быта, нравов и лирико-философский дискурс, отличающийся установкой на афористичность, интеллектуальность, сентенциозность, взволнованность речи. В «Вадиме» получает начало применение принципа контраста лермонтовской прозы: в использовании разных языковых средств и речевых стилей, в нравственно-философских рассуждениях, передаче световых (рембрантовское освещение) и цветовых эффектов, изображении и характеристике персонажей.

Лит.: 1) Андроников И.Л. Лермонтов. Исследования и находки. — М.: Худ. лит., 1967. — 610 с.; 2) Благой Д.Д. Пугачевский роман. Л. // «ЛО». 1941. № 12. — С. 61–65; 3) Виноградов В.В. Стиль прозы Лермонтова. — ЛН, — Т. 43–44, — С. 517–628; 4) Докусов А.М. Роман «Вадим» Лермонтова. (Проблематика, образы, стиль), «Уч. зап. ЛГПИ им. А.И. Герцена», 1947, — Т. 43, — С. 33–100; 5) Кирпотин В.Я. Политические мотивы в творчестве Лермонтова // Вершины. Пушкин. Лермонтов. Некрасов. — М.: Худ. лит., 1970. — С. 175–294; 6) Маркович В.М. О значении незавершенности в прозе Лермонтова // Пушкин и Лермонтов в истории русской литературы. — СПб.: СПбГУ, 1997. — С. 138–139; 7) Михайлова Е.Н. Проза Лермонтова. — М.: Худ. лит., 1957. — 380 с.; 8) Москвин Г.В. Начало прозы Лермонтова. (К вопросу о датировке «Вадима») // Тарханский вестник. № 17. — Тарханы. 2004. — С. 82–92; 9) Перльмуттер Л.Б. Язык прозы М.Ю. Лермонтова // Жизнь и творчество М.Ю. Лермонтова: Исследования и материлы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ, 1941. — С.310–355. 10) Пиксанов Н.К. Крестьянское восстание в «Вадиме» Лермонтова. — Саратов: Приволжское кн. изд-во, 1967. — 88 с.; 11) Родзевич С.И. Лермонтов как романист. — К.: Издание книгопродавца Н. Я. Оглоблина, 1914. — 120 с.; 12) Томашевский Б.В. Проза Лермонтова и западно-европейская литературная традиция. ЛН, — Т. 43–44, — С. 469–516; 13) Эйхенбаум Б.М. Литературная позиция Лермонтова. — ЛН, — Т. 43–44, — С. 3–82; 14) Эйхенбаум Б.М. «Вадим». Поэма и роман.//О литературе. — М. 1987. — С. 247–254; 15) Якубович Д.П. Лермонтов и Вальтер Скотт. «Изв. АН СССР. Серия 7, Отд. обществ. Наук», 1935, № 3. — С. 243–272.

Г.В. Москвин