ИСТОРИЗМ

Л. надо рассматривать в нескольких планах: прежде всего – как обращение поэта к событиям и лицам прошедших эпох (крестьянское восстание XVIII века в «Вадиме»). Потом – как оценка современной автору действительности, запёчатлённой в поступках и психологии персонажей. Наконец, надо учитывать и такой способ исторического осмысления жизни, когда в литературном произведении ощущаются прогнозы относительно будущего страны, а то и всего человечества в целом.
Из перечисленных форм историзма каждая по-своему специфична и требует от автора не только знания изображаемой эпохи, но и художественного мастерства, умения постигать дух времени в динамике событий, в переживаниях персонажей.

У Л. мы находим все перечисленные способы воспроизведения жизни в её временном очертании.

Однако первая форма, связанная с изображением прошлого, не сразу получила чисто художественное воплощение в произведениях поэта, о чём свидетельствует работа над неоконченным романом «Вадим» (1832-1834).

Сама по себе идея борьбы пылко настроенной личности с несправедливой окружающей средой свидетельствовала о стремительном росте гражданского самосознания юного автора. Но, вложенная в рамки романтического повествования, она не была вполне убедительной, т.к. нарисованным картинам (эпоха пугачёвского восстания) не доставало исторической конкретности и временного колорита. Сам автор словно бы чувствовал этот недостаток и писал М.А. Лопухиной о том, что его роман «становится произведением полным отчаяния». Указывалась и причина неудачи: «Я рылся в своей душе, чтобы извлечь из неё всё, что способно обратиться в ненависть». Но произведения исторического жанра обязывают автора «рыться» преимущественно в закономерностях и фактах самой эпохи. У Л. ранней поры это не всегда получалось, потому что мощь субъективного восприятия нередко доминировала над объективной характеристикой времени, избранного для повествования. В определённой степени это проявилось и в «кавказских» поэмах «Измаил-бей» (1832), «Аул Бастунджи» (1834), а также в поэме с русской исторической тематикой «Боярин Орша» (1836), хотя в стихотворном отношении эти произведения свидетельствовали о быстром творческом росте их автора.

Значительным шагом в творческом развитии поэта, притом по линии исторического осмысления явлений, следует считать создание ст. «Бородино». Оно написано в 1837 году по случаю двадцатипятилетия со дня знаменитого сражения. Здесь принципиально иная поэтика.

Рассказ ведётся не от имени романтического героя, а устами бывалого солдата. Главными участниками сражения являются не цари и полководцы, как это было в традициях воинского жанра, а представители народных солдатских масс. Примечательно и то, что результат сражения оценивается не односторонне (это было свойственно французской историографии, приписавшей победу Наполеону), а широко, масштабно, в соответствии с исторической реальностью: «Когда б на то не Божья воля, не отдали б Москвы». Иначе говоря, Москву не «сдали», как утверждалось в зарубежных источниках, а «_отдали_», руководствуясь тактическими соображениями об окончательной победе над сильным врагом. При этом в готовности солдатских масс подчиниться «Божьей воле», отдать Москву, не сдаваясь фактически, отдать во имя сбережения всего народа и государства Л. видит проявление истинного богатырства. Его-то и не доставало ослабленному поколению 30-х годов. Отсюда: «Богатыри – не вы…». Глубина и точность исторической оценки сливалась, т.о., с анализом современности. Этот принцип художественного повествования о прошлом восхищал Л. Толстого и был взят им как образец при написании «Войны и мира».

Успех «Бородина» закрепляет интерес поэта к исторической тематике, и он решает обратиться к другим формам её поэтического воплощения. Так появляется «Песнь про… купца Калашникова», которая и по сей день оказывается непревзойдённой по красоте слога и силе исторического прозрения в закономерности давно прошедшего (ХVI век) времени.

Образы Кирибеевича, Калашникова, Ивана Грозного достаточно условны в зарисовках Л. Но они выражали дух эпохи и в деталях не расходились с внешними приметами давних лет, как это случилось в «Вадиме» при романтическом изображении «мстителя» за свою поруганную честь. Вымышленная «быль» действительно оказалась, по словам В.Г. Белинского, «несомненнее всякой истории». Благодаря обилию фольклорных деталей, богатству и выразительности поэтических красок создавалось ощущение полной достоверности описываемых событий, а через эту условную достоверность возникало и представление об исторической правде повествования. В поэме о купце Калашникове Л. оказался конгениален стихии устного народного творчества. В то же время он придал народно-поэтическому языку новую степень художественной выразительности, усилив её приёмами литературного мастерства. Вследствие этого отдалённая эпоха предстала едва ли не в своей «натуральности», окутанной однако дымкой высокой поэзии. Столь очевидное приближение читательского восприятия к прошлому, по большому счёту, в русской литературе первой половины XIX века можно найти только, пожалуй, в сказках Пушкина и в «Коньке-Горбунке» Ершова (1834). Но в этих произведениях отсутствуют, однако, какие-либо исторические лица. Это, скорее, поэтические аллюзии, отдалённо напоминающие древние времена. Поэма Л. – развёрнутая, к тому же верная картина прошлой жизни в её наглядном изображении.

Вполне возможно, что поэма о купце Калашникове могла бы стать отправным рубежом в создании других ярких картин из прошлых времён российской истории. Как свидетельствовал В.Г. Белинский, у Л. был замысел создать роман о жизни русского общества трёх периодов: Екатерины II, Александра I и близкой поэту современности. Ранняя гибель поэта прервала исполнение колоссального замысла.

В этой связи нельзя подумать о том, что роман «Герой нашего времени», начало работы над которым относится к 1837 году, был едва ли не подступом к написанию трёхчастной эпопеи о прошлом. Мало того, «история души человеческой», привлёкшая основное внимание автора в новом произведении, требовала особо точной временной корректировки. А это уже само по себе вело к освоению высших форм историзма, потому что в этой части, т.е. при изображении современности, труднее всего обозначить признаки таких явлений, которые заключают в себе отсвет текущего времени. Эта задача и решалась Л. в романе «Герой нашего времени» на материале 30-х годов XIX века. При этом чувство историзма, хотя речь шла о современной Л. эпохе, не только не ослабло у поэта, но и усилилось вследствие критического восприятия противоречивой действительности. Так определился «лермонтовский элемент» (термин В.Г. Белинского) в творчестве поэта, т.е. особый взгляд на происходящее в жизни, пропущенный, с одной стороны, сквозь призму личного («сиюминутного») восприятия, а, с другой стороны, укреплённый верным пониманием происходящего и предчувствием грядущего. Отсюда и разнообразие форм историзма при изображении в произведениях Л. эпохи конца 30-х 40-х годов XIX века.

Здесь надо иметь в виду прежде всего «прямое» отражение динамики текущей жизни вследствие глубины и точности психологических характеристик действующих лиц и событий. Такая форма историзма, основанная на единстве социально-философских оценок происходящего, получила убедительную разработку в романе «Герой нашего времени», в драме «Маскарад», в поэме «Тамбовская казначейша».

При знакомстве с этими произведениями у читателей создаётся ясное представление о 30-40-х гг. XIX века как современной автору действительности. В то же время она нарисована столь наглядно, что получает в читательском восприятии свой временной, хроникально значимый колорит. Это достигается за счёт правдивости внешних зарисовок и редкой силы психологического анализа. Итоговая констатация краха Арбенина («и этот гордый ум сегодня изнемог») воспринимается в драме как вывод об исторической исчерпанности индивидуализма, «гордого ума», ещё недавно (20-е гг. XIX столетия) воспринимавшегося в качестве достоинства романтически настроенной личности. Точно также и «метания», двойственность Печорина можно и нужно воспринимать как воплощение поисков лучшими людьми 30-х годов деятельного простора и осмысленной цели человеческого существования на земле.

Говоря о Печорине, типичном представителе светской молодёжи 30-х годов XIX века, следует отметить, что автор намеренно (даже самим названием романа) подчёркивает временной, к тому же исторически значимый смысл жизненной драмы своего персонажа. Она, во-первых, в противоречивости его внутреннего мира, что так характерно было для мыслящих людей последекабрьской эпохи. Во-вторых – в самой «фазе» духовно-интеллектуального развития героя. Печорин человек переходного периода. Это чутко было уловлено Белинским, писавшем о том, что «дух его созрел для новых чувств и новых дум… но судьба ещё не даёт ему новых опытов». Т.о., и автор, и его критик воспринимают героя как отражение конкретно исторической эпохи и судят о нём с учётом её действительных закономерностей. Тем самым принцип историзма поднимался на уровень важнейшего критерия реалистической художественности.

Л. в совершенстве владел и другими сложными формами историзма при изображении современности. Они связаны, как правило, с повышенной условностью повествования (образ Мцыри), а также с использованием приёмов фантастики и ситуаций вневременного и даже внеземного бытия (образ Демона). Именно такого рода историзм помог Л. создать поэмы, содержательный смысл которых перерастает рамки своей эпохи, уходя своими линиями в бесконечное будущее.

Мцыри – сложный, а в чём-то и противоречивый персонаж. Его отказ от монашеского сана, желание в одиночку отыскать дорогу к родине своей это не отречение от Бога, а исполнение (весьма специфическое, конечно) воли Творца следовать своему выбору и отвечать за него перед Всевышним. Перед нами типичная коллизия мыслящего человека 30-х годов XIX века.

Как и лучшие люди отмеченной поры, Мцыри не достиг идеала, не нашёл дороги к родине своей. Но не потому, что «бежал» из монастыря, а потому, что был «слаб и гибок, как тростник». С такими возможностями не достигают высоких целей – тем более, первозданной «чистоты», воплощённой в мечтах о родине. Л. исторически точно фиксирует момент ослабления в современном ему человеке внутренних потенций. Их хватает только на одноразовую победу в схватке с противником («встреча с барсом»), притом – в микрозоне своего собственного обитания. В этом смысле образом Мцыри Л. высказал глубокую и, в то же время горькую, истину о человеке своего времени: в нём живёт мечта о деятельном счастье, но нет сил для её реализации. Отсюда и эпиграф к поэме: «Вкушая, вкусих мало мёду, и се аз умираю». Непреходящий историко-философ. смысл поэмы состоит в том, что никому не достичь идеала без консолидации своих устремлений с Высшим предначертанием.

Ещё более грандиозное обобщение, полное исторического смысла, осуществлено в образе Демона.

Демон, как основной персонаж лермонтовской поэмы, есть отражение исканий мыслящих людей 30-40-х годов XIX века. С этой стороны поэма фиксирует конкретный исторический момент, когда в русском обществе обозначилась потребность в высших идеалах человеческого бытия. С другой стороны, сюжет поэмы, переключенный в макроисторическую сферу, наглядно подтверждает основной закон вселенского бытия, его гармонии: истинное блаженство достигается только в любви, сила которой оттеняется страданием. «Она страдала и любила, и рай открылся для любви» сказано о Тамаре. Страдание осознаётся как некий опыт, неизбежное подчас состояние посредством которого реализуют себя не только любовь, но и добродетель. Такая взаимосвязь достаточно разных человеческих ощущении не могла быть столь очевидно раскрыта в русской литературе ни в XVIII, ни в начале XIХ века. Всё дело в том, что лермонтовское понимание любви заключало в себе элементы нового мировосприятия, при котором интимное чувство не отделялось подчас от готовности отдать себя всечеловеческому счастью и добру, служить ему личностно. Мало того, Л. склонен был даже «мир на битву звать» во имя такой любви («К***», 1832), связывая с ней свой исторический оптимизм, т.е. веру в неизбежность и необходимость победы добра над злом.

В «Демоне» решена ещё одна проблема, связанная с оценкой исторических перспектив рационалистических основ европейской цивилизации. «Хочу любить, хочу молиться, хочу я веровать добру» – заявляет Демон, склоняя Тамару ответить на его чувство. Однако все эти желания не исполнимы ввиду неизбывности их эгоистической природы. Добившись Тамары, Демон «торжествует», т.е. воспринимает случившееся не сердцем, а умом, как «победу» над жертвой своих притязаний. Между тем, в истинной любви не торжествуют, а радуются единству своих ощущений. Этого не произошло и не могло произойти у Демона, потому что в любви, как в злобе, он «неизменен и велик», т.е. верен своей адской сущности.

И проклял Демон побежденный
Мечты безумные свои,
И вновь остался он, надменный,
Один, как прежде, во вселенной
Без упованья и любви!.. («Демон», [I; 402])

Перед нами своеобразная констатация состояния мира, характеристика его отрицательных динамических субстанций. С этими словами перекликаются и другие, столь же значимые в историческом аспекте высказывания поэта (февраль 1836 г.):

Не так ли ты, о европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд — игралище детей,
Осмеянный ликующей толпою! («Умирающий гладиатор», [I; 75])

Т.о., в творчестве Л. соединились несколько линий и форм историзма, что подтверждало значительный шаг поэта, а следовательно, и самой русской художественной мысли в освоении фундаментальных законов человеческого бытия. Пронизанные чувством историзма, произведения Л. позволяют понять диалектику времени, увидеть не только грани «минувшего», но и настоящего.

С неменьшей остротой (что редко бывает при знакомстве с произведениями даже самых даровитых авторов) читатель ощущает в произведениях Л. и контуры отдалённого будущего. Пример тому «Предсказание» (1830), «Дума» (1839) и ряд автобиографических миниатюр поэта. Только сейчас полностью осознаётся обозначенная Л. поправимость ошибки, когда кто-либо, а то всё поколение оказывается «под бременем» ложного «познанья» или – хуже того – «сомненья», обескровливающего усилия общества и всего народа в целом.

Столь многовекторное чувство историзма в произведениях Л. свидетельствует о широте и мощи его творческого дарования, явившегося в такой исторический момент человеческого развития, когда мыслящей личности стало доступно понимание трагической отчуждённости от божественного лона, от высших идеалов и норм Мироздания. Этим также определяется пророческая миссия нашего национального гения, которая по-своему знаменовала качественное укрупнение творческой мысли и историзма. «Мы сгинем, наш сотрется след», зафиксировал поэт в своих ранних набросках, если люди, «творцы злодейств», не откажутся от своих эгоистических пристрастий. Но рядом с этим было и столь же очевидное пророчество: «Смело верить тому, что вечно / Безначально, бесконечно». Иначе: верь в светлое, оздоровляющее будущее человечества, так как его судьбы в конечном итоге определяются Провидением. Л. осознавал это в силу своей причастности к Православному верованию. Оно помогало ему глубже понять общественные закономерности человеческой жизни. Сам пафос его поэтических творений, связанный с решительным отрицанием порочного, был, в то же время, пафосом его преодоления. По преимуществу в этом сказалась уникальность Л. Ему органически было присуще чувство историзма, притом не только в рамках человеческого бытия, но и в зоне космических соизмерений. Именно эта вселенская масштабность исторических прозрений поэта, в конечном счёте, определила высочайший уровень и непреходящий смысл его гениального творчества.

Лит.: 1) Пульхритудова Е.М. Историзм // ЛЭ. – С.202–204.

И.П. Щеблыкин