НЕНАВИСТЬ, ПРЕЗРЕНИЕ, ЛЮБОВЬ.

Закрепление за словами «презирать/презрение», «ненавидеть/ненависть», «любить/любовь» значений художественных концептов, выражающих систему взглядов писателя в парадигме «человек как индивидуум и мир», происходит в зрелом творчестве Л. Эта система проецирована на этико-философскую и нравственно-религиозную сферы отношений между людьми и проявляется как в лирических, так и прозаических текстах.

В лирическом тексте, где связь слов осуществляется иначе, чем в прозе, принципу, данное словоупотребление осознается с меньшей степенью адекватности, поскольку они лишены привычного словесного окружения. К примеру, в хрестоматийных строках ст. «Поэт»:

Иль никогда на голос мщенья
Из золотых ножон не вырвешь ты клинок,
Покрытый ржавчиной презренья? [II; 119]
или в ст. «Дума»:
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви [II; 114],

— можно наблюдать проявление широкого спектра смыслов, при этом логику употребления слов «презрение» и «случайно» нельзя понять аналитическим путем, но можно скорее почувствовать. Пусть выражение «случайная любовь» еще и существует как применимое к определенным жизненным ситуациям, но выражение «случайная ненависть» весьма специфично, как и выражение «ржавчина презренья». И даже если те или иные слова повторяются в лирических циклах или ст., они никогда не будут тождественны по значению.

В прозаическом тексте повторяющиеся слова могут сводиться в смысловые системы на более веских логических основаниях, ибо их значения уточняются в тексте, связанном сюжетными мотивировками, т.е. они «вычленяются» из конкретных ситуаций, в которых действуют конкретные герои. Поэтому рассмотрение концептов «ненависть — презрение — любовь» более продуктивно на материале прозы.

Впервые эти слова появляются в романе «Вадим» (начало работы над ним датируется 1831–32 гг., и это первый дошедший прозаический опыт Л.): Вадим «рассматривал дьявола, изображенного на св. вратах, и внутренно сожалел об нем; он думал: если б я был чорт, то не мучил бы людей, а презирал бы их; стоят ли они, чтоб их соблазнял изгнанник рая, соперник Бога!.. другое дело человек; чтоб кончить презрением, он должен начать с ненависти» [VI; 8].

В размышлении Вадима важно не то, как поступает «изгнанник рая, соперник Бога» (он мучит людей), а как поступал бы Вадим, будь он им. Дело не в желании быть чертом — герой хочет обладать теми возможностями, которые доступны черту в отношении к людям, т.е. презирать их. Это чрезвычайно показательный для характерологии молодого Л. способ романтизации своего героя, стремящегося занять позицию «над людьми» в некоем инфернальном срезе существования — более того, он даже, в известном смысле, выше дьявола, поскольку о нем сожалеет. Герой Л. получает всемирную соразмерность, поэтому удел человека, который «чтоб кончить презрением <…> должен начать с ненависти» [VI; 8], слишком ничтожен для него, но именно им определяется романная перспектива его судьбы, в чем и состоит главное внутреннее противоречие образа Вадима. Разрешение этого противоречия (в пользу презрения или любви) определяет развитие сюжета романа, другими словами, отношение «ненависть — презрение — любовь» с самого начала задается как сюжетно-смысловая проекция произведения, т.е. презрение или любовь должны стать в конце альтернативным ненависти определяющим типом мироотношения героя. Поэтому неточным кажется взгляд на образы Вадима и Ольги как коррелирующие с парадигмой «демон — ангел»: Л. преодолевает инерцию романтического стилевого клише, переводя вопрос в сферу выбора человека между презрением и любовью, т.е. в сферу нравственно-духовную. Первая характеристика Ольги: «Это был ангел, изгнанный из рая за то, что слишком сожалел о человечестве» [VI; 11], где «это был ангел» является сравнением, подобно тому как «если б я был чорт» — ирреальным условием, таким образом, природа образов Вадима и Ольги сугубо земная, человеческая. Так в основу сюжета закладываются две полярные идеи: одна связана с «изгнанником рая, соперником Бога», вторая — с изгнанным из рая ангелом — та или другая могут освободить Вадима от постоянной муки ненависти. В самом начале романа он мечтает о презрении, в момент встречи с Ольгой «он открыл новую струну в душе своей и новую цель своему существованию» [VI; 12]. После того как Вадим открылся Ольге, и та разделила его ненависть, душевное состояние героя утратило свою цельность, питаемую жаждой мщения, на что и указывает автор: «… странно! Он любил ее; — или не почитал ли он ненависть добродетелью?..» [VI; 23].

Поражение Вадима в любви главной причиной имеет не безобразие героя, а слияние в его душе несовместимых потоков ненависти и любви. Это подтверждается в диалоге между Вадимом и Ольгой:

– _Вадим, твой удар не будет слаб и неверен, если я сделаюсь орудием руки твоей! — о! ты великий человек!

– Да — теперь, потому что ты меня любишь!..

Она ничего не отвечала_ [VI; 30–31].

Показательно, что Ольга откликается только на ненависть, т.е. ненависть и любовь в ней не смешиваются; тем самым акцентируется цельность женского отношения к миру, и неудивительно, что вскоре, полюбив Юрия, она не вспомнит о ненависти. Диапазон отношений Вадима к миру всеобъемлющ, совмещенность противоположных чувств приносит ему несчастье и определяет стремление к гармонии и покою.

Романный путь Вадима имеет две перспективы: от ненависти и мщения к любви или презрению. Примечательно, что слово «презрение», называющее в этико-философской системе Л. один из трех фундаментальных типов отношения к людям, распределяет в своем употреблении и значении смысл романа по двум направлениям: 1) выражает надстоящее над человечеством отношение и сохраняет романтическую стилевую инерцию; статус и качество презрения к человечеству определяется иерархическим принципом разделения миров; 2) переводит проблему отношения к миру в сферу этическую и нравственную; речь идет об отношениях между людьми, т.е. намечается тенденция к разрушению стилевых и жанровых стереотипов.

В употреблении слова «презрение» уже в развитии сюжета «Вадима» отмечаются новые смысловые акценты. Презрение к человечеству как мотив ослабляется и перестает играть смыслообразующую роль. На первый план выходит иное презрение — состояние мира вне ненависти и любви. Именно поэтому Вадим не презирает людей, а вовлекается в общее для мира состояние, которое он мучительно переживает: он с презрением смотрит на слуг Палицына, потому что сам согласился стать слугой; он начинает презирать людей, потому что живет среди монахов, «полудобрых существ». Роман выстраивается не только в житейской плоскости — уже на этом этапе ощущается связь темы с ее духовной основой, запечатленной в Послании Ангелу Лаодикийской церкви (Откр. 3: 15–16) и питающей этико-философскую систему взглядов Л. Основное внимание Л. в системе «ненависть — презрение — любовь» сосредоточено, прежде всего, на проблемах экзистенционального плана. Ненависть в системе Л. приобретает значение резкой дисгармонии человека и мира и получает статус исходного отношения к миру, при этом ненависть становится обязательным условием преодоления дисгармонии. Презрение называет отношения, пропитывающие все жизненное поле, или среду, человека. И, наконец, любовь является высшей целью, определяющей его стремление к благу.

Названная проблематика не получает продолжения в «Княгине Лиговской» (1836–1838), поскольку в романе требуется особое сочетание сюжетной интриги и среды ее осуществления, с одной стороны, и этико-философского, экзистенциального подтекста — с другой. И хотя социально-бытовой и частно-психологический фон «Княгини Лиговской» не исключает появления мотивов ненависти, презрения и любви, в этом незавершенном романе сама конкретная интрига не имеет событийной и идейной очерченности, т.е. отношения Жоржа Печорина и княгини Веры взяты как бы «из середины», а сюжетная перспектива развития образа Красинского так и осталась неясной. Печорин лишен той начальной для движения сюжета энергии, которую определяет ясно проявленное отношение к миру, как ненависть у Вадима. Между тем именно в «Княгине Лиговской» намечаются предпосылки сюжета «Княжны Мери», т.е. контуры любовного конфликта и конфигурация его участников, и, как следствие, понадобилась существенная переакцентировка содержания конфликта и развития его по экзистенциальной оси — «ненависть — презрение — любовь», что, надо полагать, и явилось основным художественным фактором в бесповоротном прекращении работы над романом.

Мотивы ненависти, презрения, любви, складывавшиеся у Л. на протяжении нескольких лет в фундаментальную для жизни человека мировоззренческую систему, нуждались в адекватном художественном воплощении, что и осуществилось в четвертой повести романа «Герой нашего времени» — «Княжна Мери». Образы участников любовного конфликта повести прошли до своего появления в ней сложный генетический путь. Произведение насыщено особой атмосферой презрения — пошлой средой существования людей; любовный конфликт получает на этапе создания «Героя нашего времени» свою идейную завершенность. Именно в этой среде атмосфера и содержание жизни человека охарактеризованы (в системе экзистенциальных, этических и мировоззренческих граней лерм. взгляда на современное художнику общество) как презрение. Таким образом, ненависть и любовь выступают у Л. соответственно как условие и цель для выхода человека из мира презрения. Эти два состояния и два полярных типа отношения к себе и другим являются обязательными для преображения человека из существа «роевого» и, следовательно, эгоистического в индивидуальный и этический субъект бытия. Разведенные на полюса, ненависть и любовь составляют «диалектический узел», связывающий жизнь человека в систему нравственных императивов. Сказанное проясняет требование неслучайности ненависти и любви в «Думе» («И ненавидим мы, и любим мы случайно»), а также «ржавчину презренья» из «Поэта». Попытка обобщить свои взгляды на ненависть и любовь в терминах добра и зла сделана уже в «Вадиме»: « <…> что есть величайшее добро и зло? — два конца незримой цепи, которые сходятся, удаляясь друг от друга» [VI; 29].

В «Княжне Мери» Л. находит прием, позволяющий включить интеллектуальный, мировоззренческий план в художественный дискурс таким образом, что взгляды писателя не манифестируются в тексте прямо, как это было раньше, и не могут быть поняты вне их художественного выражения. Две реплики в начале повести — фразы, произнесенные по-французски Грушницким и Печориным, — отмечают завязку интриги и определяют жанрово-стилевую, деятельностную и мировоззренческую перспективу развития сюжета. Грушницкий говорит: «Мой милый, я ненавижу людей для того, чтобы не презирать их, ибо иначе жизнь была бы слишком отвратительным фарсом» [VI; 265]. Печорин отвечает ему структурно идентичной, но иной по содержанию, декларацией: «Мой милый, я презираю женщин для того, чтобы их не любить, ибо иначе жизнь была бы слишком смехотворной мелодрамой» [VI; 266]. Прежде всего, обе фразы предопределены обстоятельствами сюжетного плана: Грушницкий стремится произвести впечатление и это ему удается, что вызывает разочарование у Печорина. Так возникает ситуация соперничества, исчерпана она будет тогда, когда Печорин «переведет» взор княжны Мери с Грушницкого на себя. Однако деятельностная, или событийная, сторона сюжета в глубине своей обусловлена движением темы, идейные параметры которой составляют отношения ненависти, презрения и любви. Заметим, что декларации Грушницкого и Печорина содержат общий элемент — презрение, но различаются по этическому признаку: у Грушницкого звучит претензия на ненависть (примечательно, что, по словам Печорина, цель Грушницкого — «сделаться героем романа»), Печорин же, по сути, высказывает горестное признание, возводя только что пережитый конкретный опыт в обобщающую формулу о недостижимости любви. Объединяет героев в рассматриваемом эпизоде страх. Грушницкий боится правды о себе, т.е. осознания того, что он герой не романа, а фарса, основу которого составляет в данном случае комическая претензия представиться не тем, кто он есть; дело здесь не ограничивается подменой презрения на ненависть — развитие образа Грушницкого сопровождается и другими самообманами, как, например, скрываемое юнкерство или разоблачение шинели и облачение в офицерский мундир. Печорин боится оказаться втянутым в мелодраму, т.е. подмены любви любовными отношениями, поэтому его слова о презрении к женщинам означают и признание своего вынужденного положения в мире без любви.

Жанровая подоплека сюжета в «Княжне Мери», равно как и мировоззренческой основы повести, позволила достичь того качества художественной целостности произведения, когда его элементы согласованы в соразмерности и слитности. В литературе отмечалось, что «Герой нашего времени» «построен по законам драмы», «формируется на драматургической основе». Это положение особенно справедливо по отношению к повести «Княжна Мери», представляющей собой многоплановое театрализованное действие, в котором Печорин выступает как сочинитель спектакля, его постановщик и исполнитель главной роли. Фразы Грушницкого и Печорина звучат в экспозиции к этому спектаклю, они же определяют его жанровые формы и содержание. Благодаря отмеченному приему в поэтике Л. утверждается, во-первых, стилевая коррелятивность жизни и искусства и, во-вторых, фундаментальный генетический признак жанра — он возникает на мировоззренческой основе и, развиваясь, специализируется как определенный инвариантный тип мироотношения.

Так, в «Княжне Мери» фарс строится на отношениях ненависти и презрения, мелодрама – на отношениях любви и презрения. По воле Печорина в первом жанре суждено сыграть Грушницкому, во втором — княжне. Оба должны изжить в себе соответственно фарс и мелодраму, другими словами — презрение как мироотношение. Следовательно, окончание спектаклей Грушницкого и княжны должно совпасть с моментом, когда героям открывается жестокая правда, что «человек должен начать с ненависти». В этом плане последние слова героев, обращенные к Печорину, призваны выразить эту правду. Грушницкий прозревает ее, восклицая: «Я себя презираю, а вас ненавижу»; продолжение этого признания («Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места <…>» [VI; 331]) свидетельствует не столько о ничтожестве и низости героя (таково первое и, впрочем, естественное восприятие, поскольку эти слова соответствуют стилистике его образа), сколько о силе ненависти, им обреетенной. Сцена расставания Печорина с княжной ясно отвечает на вопрос о цели его обольстительной интриги. Печорин, безусловно, не отдавая себе отчета, добивается от нее ненависти к себе. Об этом его безотчетном стремлении знает автор, и он побуждает героя провести последнее испытание, тот сначала шокирует княжну жестоким признанием: «Княжна <…> вы знаете, что я над вами смеялся!.. Вы должны презирать меня» [VI; 337], — пытаясь на этом психологическом фоне вызвать определенную реакцию. Затем Печорин обосновывает провоцируемую реакцию логически: «Видите ли, я перед вами низок. Не правда ли, если даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете?..» [VI; 337]. Герой, кажется, хочет услышать от девушки слова презрения, на самом деле ему нужно убедиться окончательно в ее полной ненависти к нему. Заключительный пассаж этой сцены требует особого комментария. Слова княжны: «Я вас ненавижу…» — сопровождаются и изменением ее внешнего вида («Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудесно сверкали» [VI; 337]). Сочетание внешнего и внутреннего показало, что желаемое достигнуто: глубина душевного переживания княжны и ее высокое преображение вызвали в герое столь же высокое уважение, благодарность и почтение. Этим объясняется и не вполне, казалось бы, адекватное ситуации поведение героя: «Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел» [VI; 338].

Позитивный эффект ненависти Грушницкого и княжны Мери состоит в следующем: они исторгают (исторжение из мира и есть цель и суть любой ненависти) из себя зло, которое воплощено для них в Печорине и предъявлено через него. Следует отметить в этой связи, что очевидная жестокость Печорина осложняется мотивом жертвенности человека, решившегося быть ненавидимым. Главным результатом этой жертвенности явилось то, что в Грушницком в последнюю минуту его бесславного существования обнаружилась воля к возрождению, а в княжне Мери в ее ненависти — воля к любви.

Таким образом, в «Вадиме» три типа мироотношения — ненависть, презрение и любовь – начали складываться в этико-философскую систему и их взаимодействие определяло как развитие сюжета, так и формирование смысла романа. Роман «Княгиня Лиговская» в этом плане явился произведением переходного значения — в нем аккумулировалась, но не нашла художественного воплощения проблематика мироотношения. В «Герое нашего времени» эта проблематика получила свое концентрированное идейное и художественное выражение и обрела системную строгость и завершенность в повести «Княжна Мери». Отношения ненависть — любовь представили глубинную структуру смысла повести, атмосферой презрения проникнут «внешний» сюжет. Нравственно-философский аспект рассматриваемой проблематики может быть сформулирован в следующем обобщении: жизнь людей в презрении проходит вне понимания антиномий ненависть/небытие — любовь/бытие, поэтому и человек, живущий в презрении, оказывается посторонним, т.е. вне выбора «за» или «против».

Лит.: 1) Белкина М.А. «Светская повесть» 30-х годов и «Княгиня Лиговская» Лермонтова // Жизнь и творчество М.Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ; Худ. лит., 1941. — С. 516–551; 2) Виноградов Б.С. Образ повествователя в романе Лермонтова «Герой нашего времени» / Литература в школе. 1956. — № 1. — С.20–28; 3) Виноградов В.В. Стиль прозы Лермонтова. — ЛН. Т. 43–44. — М.: Изд-во АН СССР, 1941. — С. 517–628; 4) Герштейн Э.Г. Роман «Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова. — М.: ЧеРо, 1997. — 124 с.; 5) Гурвич И. Загадочен ли Печорин? / Вопросы литературы. 1983. № 2. — С. 119–136; 6) Докусов А.М. «Вадим» Лермонтова (проблематика, образы, стиль) // Уч. записки ЛГПИ им. А.И. Герцена, т.81, 1949. — С. 32–53; 7) Докусов А.М. Роман «Вадим» Лермонтова (к вопросу о генезисе) // Учебные записки ЛГПИ им. А.И. Герцена, т.43, 1947, — С. 95–129; 8) Мартьянов Е. Ю. Эволюция жанра светской повести в романе М.Ю. Лермонтова «Княгиня Лиговская» [Текст] / Е.Ю. Мартьянов // Филологические науки в России и за рубежом: материалы междунар. науч. конф. (г. Санкт-Петербург, февраль 2012 г.). — СПб.: Реноме, 2012. — С. 3–6.

Г.В. Москвин