ПСИХОЛОГИЗМ.

Занимает значительное место в творчестве Л. Б.Т. Удодов отмечает, что такой интерес к психологии личности обусловлен не только характером самого Л., но и и влиянием эпохи: «Глубокая личностность творчества Лермонтова, помимо оснований собственно эстетических, имела свои дополнительные истоки в особом характере его эпохи, выдвинувшей в качестве центральной проблему человеческой личности. Вся атмосфера общественной и частной жизни эпохи была пронизана ощущением трагизма положения личности, напряженными поисками выхода из этого положения. Эта атмосфера вдыхалась, впитывалась поэтом буквально с самого детства» [3; 43].

Современников Л., с одной стороны, интересовала необычная, выдающаяся личность, гений, а с другой — они хотели постичь не только отдельные, частные проявления человеческой натуры, но и некие обобщенные типы (напр., очерк В.Ф. Одоевского «Характер» (1824)). Романтическая тяга к необычным, непохожим личностям и условиям жизни проявилась, во-первых, в изучении истории, а во-вторых, в интересе к культуре других народов, представлявшихся экзотическими (народы мусульманского Востока, североамериканские индейцы). Поэтому писатели-романтики изображали своих героев либо как типичных представителей той или иной исторической эпохи, либо как типичных представителей того или иного народа, чье поведение обусловлено национальной культурой. Кстати, интерес к истории А.А. Бестужев-Марлинский считал одним из главных признаков романтизма. Изображая своих современников, светских людей, писатели того времени представляли их как людей незаурядных, но неспособных вынести бремя своей незаурядности.

Многое из того, что говорилось и писалось тогда о человеке, было близко и самому Л. Как и других писателей, его привлекали люди с сильным характером, деятельные, страстные. Его интересовал образ «странного человека», «лишнего человека», непонятого и отвергнутого окружающими. Поэта занимали «люди и страсти», борьба эгоизма и самоотверженности. В то же время Л. стремился в творчестве выразить собственные мысли и чувства. Таким образом, психологизм в творчестве Л. обусловлен, с одной стороны, влиянием эпохи, а с другой — потребностями самого поэта.

Одним из способов психологического анализа у Л. является исповедь — субъективный взгляд на героя, его собственный рассказ о своих мыслях и чувствах. Субъективность занимает важное место в как в раннем творчестве Л., так и в последующих произведениях. В раннем творчестве герой прямо дает себе характеристику («Старик преступный, безрассудный» [III; 56], — говорит Преступник в одноименной поэме), и она, как правило, совпадает с мнением автора о нем. В позднем творчестве такая самохарактеристика усложняется, она уже не может быть истолкована однозначно. Хрестоматийный пример — исповедь Печорина перед княжной Мери, по поводу которой еще В.Г. Белинский заметил, что она представляет собой странное сочетание рисовки, желания произвести впечатление на наивную княжну и искренности. Рисуясь перед другими, принимая трагический вид, Печорин постепенно проговаривается о себе настоящем.

Но даже дневник Печорина, который ведется героем для себя и в котором у него нет абсолютно никаких причин лгать или скрывать свои истинные чувства, желания, намерения, не свободен от этой двойственности. Исследовательница Мэри Гилрой пишет в работе «Ироническое видение мира в лермонтовском «Герое нашего времени»»: «Печорин пытается выразить свои мысли и чувства в своем дневнике, по-видимому искреннем, но в то же время, будучи автором дневника, он забывает, намеренно пропускает или подвергает редактированию бóльшую часть той информации, которая причиняет ему боль или вводит в смущение» [5; 52]. В «Предисловии к Журналу Печорина» сообщается, что исповедь, не рассчитанная на то, чтобы ее прочитали, должна быть искренней, однако «повествователь не замечает того, что у «Журнала Печорина» есть читатель — сам Печорин» [5; 52].

Эту же особенность отмечает в «Журнале Печорина» и отечественная исследовательница М.М. Уманская: «Обостренная гордость и гипертрофия личности даже в дневнике не позволяют Печорину быть самим собой, да и что значит для Печорина быть самим собою? Ведь его второе «я» — опустошенное, изверившееся, скептическое — стало его второй натурой. Дневниковая запись, даже если ей нельзя отказать в искренности, почти всегда — итог пережитого и перечувствованного и потому не может отражать и фиксировать влияние «текущей минуты»» [4; 157].

И действительно, порой Печорин пишет в дневнике не то, что на самом деле думал или чувствовал в описываемой ситуации, а то, что он, по собственному убеждению, должен думать или чувствовать. Он должен соответствовать своему представлению о себе. Так, например, стремлением скрыть подлинные чувства продиктованы начало и конец повести «Тамань». «Тамань, — пишет Печорин, — самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голоду, да еще вдобавок меня хотели утопить» [VI; 249]. За презрением к «скверному городишке» и за подчеркнуто легкомысленным изложением своих злоключений Печорин скрывает тот факт, что происшествие в Тамани глубоко взволновало его.

Этой же цели служит и финал повести: «Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности!..» [VI; 260]. Скрывая свое подлинное «я» под маской «странствующего офицера», каких множество, Печорин освобождает себя от необходимости описывать свои чувства. Восклицая: «Какое мне дело до радостей и бедствий человеческих!», Печорин на самом деле хочет сказать: «Бедствия и радости человеческие производят на меня сильное впечатление, и эта особенность моего характера делает меня слабым и смешным, поэтому я буду скрывать ее». А показаться слабым и смешным Печорин действительно боится, вот почему он не заявил в полицию об ограблении: «И не смешно ли [курсив мой — Т.М.] было бы жаловаться начальству, что слепой мальчик меня обокрал, а восьмнадцатилетняя девушка чуть-чуть не утопила?» [VI; 260].

Парадоксальным образом то, о чем лермонтовский герой умалчивает в своей исповеди, становится даже более ярким средством его психологической характеристики, чем то, о чем он сообщает. По наблюдению Мэри Гилрой, рациональный анализ служит Печорину для того, чтобы показать, что эмоции не имеют власти над ним. «Поскольку Печорин не позволяет себе жалеть себя, он боится, как бы другие не начали презирать его, если он даст волю эмоциям» [5; 56].

Помимо исповеди героя (не всегда искренней), у Л. есть и другие способы нарисовать его психологический портрет или сообщить читателю о его чувствах. Внешность героя служит важным способом его характеристики. И опять, как и в случае с исповедальными мотивами, в раннем творчестве Л. внешность героя отражает его подлинные чувства, а для позднего Л. важнее контраст между выражением лица и тем, что происходит в душе. Психологизм юного Л. несколько наивен, напр., в ст. «Блистая пробегают облака» (1831) при описании внешности героя говорится, что его «бледный лик меняет часто цвет» [I; 196]. С присущим ему юношеским максимализмом молодой автор стремится передать гипертрофированные страсти урода-горбуна Вадима («Вадим», 1833) через его отталкивающую внешность. В романе же «Герой нашего времени» Л. интересует не то, как Печорин выражает свои страдания, а то, как он скрывает их. Демонстрировать свою скуку, разочарование, грусть — признак дурного тона («Нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок» [VI; 232]). Лишенный хорошего вкуса Грушницкий «думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют отпечаток лет» [VI; 302], в то время как на лице Печорина морщин почти не заметно.

Тем не менее на протяжении всего лермонтовского творчества неизменной остается уверенность в том, что глаза — зеркало души. Глаза лермонтовского героя служат вернейшим средством его характеристики, они никогда не лгут. «Острый взгляд» и «возвышенное чело» Наполеона выдают в нем незаурядную личность, гениального полководца. Когда взгляд лирического «я» ничего не выражает: «Взгляни, как мой спокоен взор» [I; 155], — это свидетельствует об утрате надежды, о полной безучастности к своей дальнейшей судьбе. «Спокойный, чистый» [I; 78] взор лермонтовской героини— свидетельство чистоты и незамутненности ее внутреннего мира, вот почему в ее взгляде выражается изумление, когда она сталкивается с иным мироощущением, пронизанным трагизмом. Она настолько далека от «черных дум» и «буйных страстей» «лермонтовского человека», что уверена: его разум просто-напросто болен. Печорин перед дуэлью умело скрывает свое волнение, но его глаза «блестят ярче обыкновенного» [VI; 327], и это о многом говорит внимательному наблюдателю.

Душевное состояние «лермонтовского человека» может передавать и окружающий его пейзаж. Герой помещается автором в обстановку, которая может лучше передать его настроение. Так, в ст. «Элегия» («Дробись, дробись, волна ночная…», 1830) «лермонтовский человек» стоит один «близ моря на скале» [I; 120], и бурное ночное море подчеркивает драматизм его одиночества. В ст. «Видение» (1831) волнение юного всадника передается и пейзажу: река Клязьма тоже «несется быстро», наступающая ночь несет с собой опасности (которых всадник, однако, не боится), над полями гуляет ветер, место почти безлюдное: единственный путник, встреченный всадником, не заговорил с ним, «ему дорогу молча указал» [I; 203] и скрылся из виду.

В ранней юношеской поэме «Корсар» (1828) главный герой, разочаровавшись в жизни, ищет забвения, спасения от ее пустоты на море, среди сражений и бурь: «Желал я быть в боях жестоких, / Желал я плыть в морях широких… / <…> Нашед корсаров, с ними в море / Хотел я плыть. Ах, думал я, / Война, могила, но не горе, / Быть может, встретят там меня» [III; 44]. Уже в этой юношеской поэме можно найти переклички с более поздними произведениями Л. — ст. «Парус» (1832) и романом «Герой нашего времени» (1838–1840). Образ человека, ищущего покой среди бури, — один из самых ранних в творчестве Л. и, по-видимому, один из самых важных, поскольку поэт не отказывается от него и в последующем творчестве. И.А. Киселева связывает этот образ с христианской традицией: «Поиск единения со стихией — лейтмотив лермонтовского творчества, звучит он и в его знаменитом стихотворении «Парус». <…> В буре в день Пятидесятницы действительно явлен покой, ибо послан Дух Утешитель. Еще аттические трагики сравнивали жизнь с плаванием, а в христианской культуре плавание на корабле мыслится как символ богопознания. <…> Образ плавания в бурном море связывали с путем преодоления страстей» [2; 75].

Желанию Корсара (и других «лермонтовских людей») обрести покой в буре можно найти и психологическое объяснение. Будучи по натуре людьми деятельными, страстными, они именно в деятельности ищут спасения от мук рефлексии, избавления от гнетущих их тяжелых воспоминаний. Возможно, они не к богопознанию стремятся, а бегут от себя, и некоторых это бегство приводит к отчаянию и гибели (как Печорина). Что же касается героя ранней лермонтовской поэмы «Корсар», то он уходит в море после смерти брата: бурная, полная опасностей жизнь морского разбойника не оставляет ему времени предаваться печали и бесплодным сожалениям о том, чего нельзя вернуть.

В раннем творчестве Л. стремился передать то, что чувствуют его герои, через их действия: Вадим в неоконченном юношеском романе скрежещет зубами, дико хохочет, сам себя кусает, не может сидеть на месте и бегает как бешеный и т. п., что должно показывать, какое глубокое душевное волнение он испытывает и сколь сильны страсти, владеющие им. Уже в ранних редакциях поэмы «Демон» упоминается единственная слеза демона (впоследствии будет добавлена еще одна важная деталь: эта демонская слеза прожигает камень). Однако то, чего лермонтовские герои не делают, не менее важно для их характеристики, чем то, что они делают. В ст. «Мой демон» сообщается, что демон «равнодушно видит кровь» [I; 57], а в редакции поэмы «Демон» того же года дважды повторяется, что демон «своим злодействам не смеялся» [IV; 221]. Тот факт, что демон не смеется, свидетельствует о его полной исчерпанности, опустошенности.

В романе «Герой нашего времени» для психологической характеристики Печорина также важно, что он не делает того, чего ожидают от него другие. Например, Максим Максимыч ждет от Печорина какой-то реакции на смерть Бэлы, однако, к его досаде, лицо Печорина «ничего не выражало особенного» [VI; 237]. На утешения Максима Максимыча он реагирует и вовсе странно, с точки зрения штабс-капитана: «Я, знаете, больше для приличия хотел утешить его, начал говорить; он поднял голову и засмеялся… У меня мороз пробежал по коже от этого смеха…» [VI; 237]. Тем не менее Печорин, несомненно, страдает: после смерти Бэлы он «был долго нездоров, исхудал» [VI; 237], просто он не привык демонстрировать свои страдания. В повести «Максим Максимыч» Печорин также не оправдывает ожиданий штабс-капитана: он отказывается говорить о Бэле и даже делает вид, что зевает. Однако от более наблюдательного офицера-повествователя ему не удается скрыть свое волнение: тот замечает, что при упоминании имени Бэлы Печорин «чуть-чуть побледнел» [VI; 245].

Зачастую у главного героя в произведениях Л. есть герой-двойник, отчасти похожий на него, но отчасти и противопоставленный ему. Сравнение героя с его двойником также является способом психологического анализа, поскольку в таком сравнении ярче видны некоторые аспекты характера героя. В «Ауле Бастунджи» (1833) два брата, Акбулат и Селим, поспорившие из-за Зары, с одной стороны, противопоставлены друг другу: старший, Акбулат, — суровый воитель, младший же, Селим, «был слаб и нежен с юных дней, / Как цвет весенний под лучом заката» [III; 243]. Акбулат более уравновешен, Селим более подвержен страстям. Но с другой стороны, они одинаково нелюдимы, чуждаются соплеменников. В борьбе за Зару и Акбулат и Селим одинаково непреклонны.

Противостоянию двух братьев, разных по характеру и все же в чем-то схожих, посвящена и драма «Два брата» (1836). Прекраснодушный мечтатель Юрий, любимец отца, и разочарованный и озлобленный Александр влюблены в одну и ту же девушку. Известие о ее женитьбе оба брата встречают по-разному. Для Юрия такое поведение Веры — предательство, для Александра же — обычное явление. Он не верит в добродетель и с самого начала не ждет, что Вера будет ему верна: «…и что ж мне удивляться!.. я третий, которому ты изменяешь — со временем будет и двадцатый!..» [V; 415]. Пылкий, страстный Юрий действует под влиянием своих чувств: обиженный на Веру, он стремится дать ей это понять, хочет уколоть ее, досадить ей. Александр же хладнокровно строит козни и своему брату, и Вере: он готов скорее погубить обоих, чем увидеть кого-то из них счастливым. Но все же между братьями есть и сходство. Недаром Александр замечает: «В наших жилах течет одна кровь» [V; 434]. Охваченный страстью, Юрий становится таким же непреклонным и жестоким, как и его брат: «Я не уступлю — борьба начинается — я рад, очень рад! посмотрим — все против меня — и я против всех!..» [V; 424]. Выведя на сцену двух братьев, Л. показал, по сути, две модификации одного и того же характера. По наблюдению Л.Я. Гинзбург, «демонический характер в изображении Л. всегда имеет одну и ту же предысторию: он начинает либо верой в добро и высокие идеалы, либо необузданной жаждой жизни и кончает холодным ожесточением» [1; 37]. Таким образом, Александр — это человек, которым Юрий станет после испытанных им разочарований, а Юрий — тот, кем Александр мог бы быть, если бы к нему с детства относились с любовью и пониманием.

Годом раньше, в драме «Маскарад» (1835) Л. тоже выведет такого двойника главного героя. Князь Звездич напоминает Арбенина в молодости: «Вы молоды, — я был / Неопытен когда-то и моложе, / Как вы, заносчив, опрометчив тоже, / И если б… (останавливается) кто-нибудь меня остановил» [V; 283]. Ветреное и легкомысленное поведение Звездича — ключ к пониманию характера Арбенина. Последний ожесточился, потому что, как и Звездич, слишком увлекся карточной игрой и вынужден был усвоить жестокие законы, по которым живет мир игроков. Жалость Арбенина к Зведичу — это жалость к самому себе, к своей прежней невинности. Другие игроки — тоже своего рода двойники, уменьшенные и не такие опасные копии Арбенина. Если Арбенин — черт, то в Шприхе «сидит чертенок» [V; 285]. Казарин — философ карточной игры, однако ему недостает арбенинской страсти: «Что ни толкуй Волтер или Декарт — / Мир для меня — колода карт, / Жизнь — банк; рок мечет, я играю / И правила игры я к людям применяю» [V; 339]. И наконец, Неизвестный — тоже двойник Арбенина, но более последовательный в своем падении, в своей жестокости. Их судьбы похожи: Неизвестный, проиграв все свои деньги, отрекся от прежней жизни и сделался, как и Арбенин, холодным, ожесточенным игроком. Однако, если Арбенин видит выход из своего положения в любви, женится на Нине и бросает игру в карты, то для Неизвестного такого выхода не существует. Вот почему он с демонической жестокостью разрушает счастье Арбенина.

В «Герое нашего времени» сопоставление Печорина с его двойниками — Грушницким и Вернером — позволяет лучше понять характер Печорина. По наблюдению Мэри Гилрой, «они [Грушницкий и Вернер] даны в восприятии Печорина, но в его описании отражаются его собственные слабости, на них он вымещает недовольство от своего несоответствия собственным требованиям» [5; 24]. Высмеивая Грушницкого за его желание сделаться героем романа, Печорин, в свою очередь, тоже берет на себя роль героя — точнее, антигероя. Грушницкий предстает как «отражение самого Печорина в кривом зеркале» [5; 24]. Сопоставление Печорина с Вернером приводит к следующему выводу: последний более великодушен и готов прощать. Несмотря на то, что он осуждает Печорина за убийство Грушницкого, он по-прежнему считает его своим другом, тогда как Печорин отвергает дружбу Вернера и отказывается пожать ему руку.

Не менее важно и сопоставление героя с его возлюбленной. Она, как правило, воплощает все то, чего герою не хватает. «Лермонтовский человек» обуреваем «буйными страстями» — взгляд его возлюбленной чист и спокоен. Порой это противопоставление доходит до крайности: «Ты ангелом будешь, я демоном стану!» [II; 40]. В неоконченном юношеском романе демонический герой Вадим, уродливый горбун, одержимый жаждой ненависти и мести, влюблен в Ольгу, которая описывается как «ангел, изгнанный из рая за то, что слишком сожалел о человечестве» [VI; 11]. Ольга столь же прекрасна, сколь Вадим уродлив. Противопоставлены и Демон и Тамара: ее любовь открывает перед ней райские двери, в то время как любовь Демона несет гибель.

Любовь Печорина к Бэле — это стремление человека, уставшего от условностей цивилизации, к простому и естественному миру «дикарей». Однако трагедия и для Печорина, и для Бэлы заключается в том, что два мира — дикий и цивилизованный — всегда будут разделены. Печорину уже никогда не достичь такой искренности чувств, на которую способна Бэла, а ей никогда не понять его сложную и противоречивую натуру. Проницательный Печорин догадывается об этом раньше Бэлы: «Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой» [VI; 232]. Для Бэлы разрыв между ее миром и миром Печорина выражается в терминах религии: «Начала печалиться о том, что она не христианка, и что на том свете душа ее никогда не встретится с душою Григорья Александровича, и что иная женщина будет в раю его подругой» [VI; 236].

Важная особенность психологизма Л. — стремление не просто изобразить героя с теми или иными чертами характера, но и понять происхождение этих черт. По мнению Л., они делятся на врожденные и приобретенные. К первым относится, например, властность. В ранней юношеской драме «Испанцы» (1830) инквизитор Соррини говорит о Фернандо: «Такие люди не служить родились, / Но всем другим приказывать» [V; 19]. Можно также привести в пример отзывы Максима Максимыча и Веры о Печорине. Штабс-капитан оправдывает свое поведение, когда он спасовал перед младшим по званию Печориным: «Что прикажете делать? есть люди, с которыми непременно должно соглашаться» [VI; 219]. В прощальном письме Вера пишет Печорину: «…в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая» [VI; 332]. Любовь к свободе, нетерпимость к каким бы то ни было ограничениям также свойственны большинству «лермонтовских людей». В романе «Герой нашего времени» Печорин называет эту черту характера врожденной: «Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам. Отчего я так дорожу ею? что мне в ней?.. куда я себя готовлю? чего я жду от будущего?.. Право, ровно ничего. Это какой-то врожденный страх, неизъяснимое предчувствие…» [VI; 314].

Лучшие душевные качества Тамары также являются врожденными. В конце поэмы «Демон» Ангел объясняет, что душа погибшей монахини относится к числу особенных: «Творец из лучшего эфира / Соткал живые струны их, / Они не созданы для мира, / И мир был создан не для них!» [IV; 216].

Национальные особенности характера, по мнению Л., также присущи человеку изначально. Так, молодой монах в ранней юношеской поэме «Исповедь» (1830––1831) характеризуется как «испанец родом и душой» [III; 82]. Шестилетний Мцыри уже проявляет «могучий дух его отцов» [IV; 149]. Поступки Казбича и Азамата в «Герое нашего времени» объясняются тем, что они горцы. Гордость Бэлы — это гордость черкешенки. Максим Максимыч делает обобщающие замечания относительно характера разных горских народов, например: «Преглупый народ. <…> Поверите ли, ничего не умеют, не способны ни к какому образованию! Уж по крайней мере наши кабардинцы или чеченцы, хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки, а у этих и к оружию никакой охоты нет: порядочного кинжала ни на одном не увидишь. Уж подлинно осетины!» [VI; 207].

Приобретенные черты характера — это, как правило, угрюмость, озлобленность, любовь к одиночеству, замкнутость. По мнению Л., такие качества не могут быть присущи человеку от рождения, они появляются вследствие непонимания и отторжения со стороны общества. Л. занимает история формирования характера под влиянием обстоятельств — «история души человеческой». Почти все его герои — от Корсара из ранней юношеской поэмы до Печорина — начинали с веры в добро и высокие идеалы, затем наблюдали крушение этих идеалов и ожесточались, замыкались в себе. В раннем творчестве Л. зачастую показывал, как происходила эта утрата иллюзий. Обычно она была связана с каким-либо драматическим событием в жизни героя: Корсар ожесточился после смерти брата, Юрий Волин в драме «Menschen und Leidenschaften» (1830) и «странный человек» Владимир Арбенин (1831) — после предательства близких людей.

Другой вопрос, который занимает Л., — это поведение героя в пограничной ситуации. Поэту интересно исследовать психологию человека, находящегося на краю гибели. Перед смертью человек становится, наконец, честным перед самим собой и перед окружающими. Исповедуясь перед казнью, молодой монах в поэме «Исповедь» понимает, что это его последняя возможность сохранить свои мысли, чувства, переживания, передать их другому человеку, поэтому его исповедь предельно искренна. Печорин, который даже в своем дневнике не может быть вполне честным перед собой, ночью накануне дуэли, находясь в сильном волнении, «записывает свои непосредственные переживания, не подвергая их анализу» [5; 55] и тем самым открывает свое подлинное «я». По мнению исследовательницы Мэри Гилрой, прием, использованный Л. в описании этой сцены, представляет собой «ранний вариант техники «потока сознания»» [5; 55].

Но Л. в своих произведениях не просто исследует историю отдельной «души человеческой», он стремится постичь некие более общие законы человеческой психики, создать не только психологически достоверный, но и типичный портрет героя. Не случайно одна из его юношеских драм названа «Странный человек»: ее название указывает, что Владимир Арбенин принадлежит к определенному психологическому типу (кстати, характеристику «странный человек» использовал одновременно с Л. Н.А. Полевой в повести «Блаженство безумия»). Печорин назван «героем нашего времени». В 1841 г. Л. обращается к жанру очерка. Его «Кавказец» — психологический портрет не единичного человека, а целого типа людей, причем Л. дает еще и несколько подтипов «кавказцев»: настоящий (армейский офицер, служивший на Кавказе), грузинский и статский. К типу «настоящих кавказцев», безусловно, относится Максим Максимыч. Таким образом, наблюдения за жизнью армейских офицеров на Кавказе облеклись сначала в художественную форму в романе «Герой нашего времени», а затем в форму очерка.

Л. удалось очень точно передать психологию типичного человека своего времени. Неслучайно Д.Н. Овсянико-Куликовский в своей «Истории русской интеллигенции» наряду с реальными людьми 30––40-х гг. — Белинским, Герценом, Бакуниным — упоминает и вымышленного Печорина, анализируя его мысли и поступки как если бы он был живым человеком. Л., с его вниманием к малейшим душевным движениям (и к способам их художественного изображения), с его интересом к «истории души человеческой», заложил основы психологического анализа в русской литературе.

Лит.: 1) Гинзбург Л.Я. Творческий путь Лермонтова. — Л.: Худ. лит., 1940. — 224 с.; 2) Киселева И.А. Онтология стихии в художественном мире М.Ю. Лермонтова // Вестник МГОУ. Серия «Философские науки», 2011. — № 4 — С.74––78; 3) Удодов Б.Т. М.Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. — Воронеж: Изд-во Воронежского университета, 1973. —— 702с.; 4) Уманская М.М. Лермонтов и романтизм его времени. — Ярославль, 1971; 5) Gilroy, Marie. The ironic vision in Lermontov’’s A Hero of our time (Birmingham Slavonic Monographs No 19) / Marie Gilroy. — Birmingham: Dep. of Russ. lang. a. lit. Univ. of Birmingham, 1989. — Pp.75––82.

Т.С. Милованова