ЗЕМЛЯ

Словом земля в многообразии его значений отражается присутствие в произведениях Л. образов и мотивов, известных литературе, которые своеобразно преломляются в творчестве поэта: вечность и временность бытия, сотворение мира и борьба стихий, человеческое и надмирное, патриотизм и одиночество…

Творчеству Л. присущ космизм [1; 2,5], о чём позволяет говорить не угасавшая в течение короткой, но плодотворной деятельности поэта жажда осмысления не только величия и красоты, но также тайны сотворения и устройства мира Божия, не растраченное стремление прикоснуться, благодаря мощи поэтического воображения и окрылённому духу, к вечному и бесконечному: «Верить я готов,/ Что наш безлучный мир – лишь прах могильный/ Другого, – горсть земли, в борьбе веков/ Случайно уцелевшая и сильно/ Заброшенная в вечный круг миров» («Сашка»). Концепт «земля» с главенствующим ‘планетарным’ смыслом проявляется в этой парадигме творчества и мотивирует присутствие на страницах произведений образа земли – далёкой от звёзд и луны планеты, соперничающей с ними в космической свободе и красоте, созерцаемой духовным, космическим зрением поэта с великой неведомой высоты как место жизни и деятельности людей, героев Л., и соприкосновения с ирреальными персонажами: «Огни краснеют за огнями,/ Как над земными облаками/ Земные звезды; но луна,/ Когда на землю взор наводит,/ Себе соперниц не находит…» («Измаил-Бей»).

Духовно волнуемый вопросом о тайне сотворения мира, жизни и смерти, поэт избирает героями своих произведений особые бессмертные сущности, сотворённые прежде земли и управляющих ею законов Бытия, отчего в его произведениях ощущается дыхание вечности: «Когда еще ряды светил / Земли не знали меж собой,/ В те годы я уж в мире был,/ Смотрел очами и душой,/ Молился, действовал, любил…»; «Азраил. Потому что закон Моисея не существовал прежде земли» («Азраил»). Лермонтовские духи изгнанья – печальный Демон, полуземной, полунебесный Азраил – и ангелы, которым дано слово в произведениях поэта, могут с особых позиций видеть грешную землю, и строки автора мощно запечатлевают это космическое зрелище, доступное в описаниях благодаря его поэтическому дару: «Меж тем на своде отдаленном/ Одна алмазная звезда/ Явилась в блеске неизменном,/ Чиста, прекрасна как всегда,/ И мнилось: луч её не знает,/ Что на земле он озаряет…» («Ангел смерти»). Земля предстаёт у Л. как планета, среди светил, комет, горящих алмазных звёзд, чьи лучи, как и лунные, достигают обитель человечества из дали эфирной («Сашка»). Л. преклоняется перед величием творений Создателя и видит землю как Его дар человеку.

Провидчески рисует Л. портрет кажущейся лишь из космоса голубою планеты: «В небесах торжественно и чудно! / Спит земля в сиянье голубом_…» («Выхожу один я на дорогу…»). Образ этот одушевлённый (_спит земля), хотя автор философски отмечает, что земля лишь точка в бесконечном множестве на необъятном пространстве небесного свода: «Погаснул день! – и тьма ночная своды / Небесные как саваном покрыла./ Кой-где во тьме вертелись и мелькали/ Светящиеся точки,/ И между них земля вертелась наша» («Ночь II»).

Космизм у Л. проявляется даже при оценке земли как территории, которая может быть предметом приземлённых интересов – споров за клочок земли. Доверяя Печорину поэтичное рассуждение о роли небесных светил в направлении жизни обыденной, которое, несомненно, обусловлено планетарным видением мира, Л. подготавливает к философскому восприятию идейно-художественного содержания и событий в «Фаталисте». В монологе героя раскрывается отношение к вечным ценностям, среди которых дар жизни, преподнесённый каждой песчинке, в том числе человеку. Л. затрагивает вопрос о Предопределении, о важности веры в Божий Промысел: «Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звёзды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!..» («Герой нашего времени»).

Л. не чуждо «глубинное ощущение русским человеком своей Отчизны в её диалектике земного и небесного» [3; 183]. Наличием компонентов значения ‘родной’, ‘свой’, восходящих к древнему пониманию земли как матери, кормилице, защитнице, обусловлено патриотические содержание концепта «земля» (‘страна’). В лермонтовских произведениях любовь к родине получает традиционную положительную оценку как сильное, высоконравственное и достойное уважения в любом народе чувство: «Несётся он к Франции милой,/ Где славу оставил и трон,/ Оставил наследника-сына/ И старую гвардию он./ И только что землю родную/ Завидит во мраке ночном,/ Опять его сердце трепещет/ И очи пылают огнём» («Воздушный корабль»); «…дикую картину/ Родной земли и неба красоту/ Обозревал задумчивый Бешту» («Аул Бастунджи»). Осмысление концепта «земля» как ‘патриотического’ обусловило характер средств его выражения в языке Л.: земля – край, отчизна, родной брег, страна, чужое поле, изгнанье и т.д.: «Как я, оставил брег земли своей родной/ Для добровольного изгнанья!» («Элегия»); «Горе тебе, русская земля…» («Атаман»). Автор также пользуется для отражения понятия ‘земля – страна – родина’ прецедентными именами собственными: Волга, Днепр, Кавказ, Кремль, Россия, Русь, Франция, Эльба. См.: «Тебе, Кавказ, суровый царь земли,/ Я снова посвящаю стих небрежный» («Аул Бастунджи»); «Куда теперь нам ехать из Кремля?/ Ворот ведь много, велика земля!…» («Сашка»); «Я долго был в чужой стране,/ Дружин Днепра седой певец, / И вдруг пришло на мысли мне/ К ним возвратиться наконец. / Пришел – с гуслями за спиной –/ Былую песню заиграл…/ Напрасно! – князь земли родной/ Приказу ханскому внимал…» («Песнь барда»).

В произведениях Л. устойчиво повторяются два антонимичных эпитета родной и чужой, которыми сопровождается слово земля как стержень патриотического образа: «…Хотя певец земли родной /Не раз уж пел об нем,/ Но песнь – всё песнь; а жизнь – всё жизнь» («Могила бойца») – ср.: «Смеясь, он дерзко презирал/ Земли чужой язык и нравы…» («Смерть поэта»); «…Близ рубежа чужой земли/ Аулы мирные цвели…» («Аул Бастунджи»); «…Для пленницы, литвинки молодой,/ Для гордой девы из земли чужой» («Литвинка»).

Для Л. несомненна связь патриотического чувства не столько с красотой земли, сколько с её языком, нравами, культурой и верой: «Я вижу ясно – ты изгнанник,/ Ты от земли своей отвык,/ Ты позабыл её язык» («Измаил-Бей»); «Люблю тебя, моя Заира!/ Гречанка нежная моя!/ У ног твоих богатства мира/ И правоверная земля» («Две невольницы»).

Красота – не самое притягательное, по Л., достоинство родной земли: она мила уже потому, что своя: «Прекрасны вы, поля земли родной,/ Еще прекрасней ваши непогоды…» («Прекрасны вы, поля земли родной…»). «Надежда на Бога, готовность принести жертву во имя национальной самобытности, определяемой прежде всего православным миросозерцанием, вера в силу христианской молитвы» [3; 183] в основе его чувства патриотизма. С родной землёй связаны для Л. высокие чувства, осмысление диалектики жизни и самопознание, кипение любви, страдания и блаженство как ощущение Божиего промысла: «…Я не мог/ Понять, как можно чувствовать блаженство/ Иль горькие страдания далеко/ От той земли, где в первый раз я понял,/ Что я живу, что жизнь моя безбрежна,/ Где жадно я искал самопознанья,/ Где столько я любил и потерял,/ Любил согласно с этим бренным телом,/ Без коего любви не понимал я» («Смерть» («Ласкаемый цветущими мечтами…»)). Фальшь, искусственность поэт подвергал осмеянию: «Он чванится, что точно русский он;/ Но если бы таков был весь народ,/ То я бы из Руси пустился вон./ И то сказать, чудесный патриот;/ Лишь своему языку обучён,/ Он этим край родной не выдаёт:/ А то б узнали всей земли концы,/ Что есть у нас подобные глупцы» («Булевар»).

Земля концептуализирована в сознании Л. в соответствии с русской картиной мира, фрагменты мозаики которой связаны с различными эпохами, и это накладывает отпечаток на грани её образа в текстах автора. Характер концептуализации отражает широту мироощущения поэта. Безусловно, он впитал из сказок и песен то, что, согласно древнейшим, отражаемым фольклором представлениям, земля есть твердь, могучая сила, стихия, существующая наряду со всеми другими стихиями – воздухом (ветер, небеса), водой, огнём. Человек в отражении строками Л. принадлежит такому сложному миру: «Пусть отдадут меня стихиям! Птица,/ И зверь, огонь, и ветер, и земля/ Разделят прах мой, и душа моя/ С душой вселенной, как эфир с эфиром, /Сольётся и развеется над миром!..» («Сашка»).

Идея земли ‘суши, тверди’ как стержень соответствующего концепта и навеянный этой идеей образ великой силы, раскрывается в произведениях Л. прежде всего в противопоставлении земли грозной стихии моря, которое готово сразиться и с небесами, хотя солидарно с ними во враждебности к земле и людям. По Л., динамичным разрушительным стихиям сопротивляется странствующий в этом мире – отважный моряк или завоеватель: «Нам в оном ужасе казалось,/ Что море в ярости своей/ С пределами небес сражалось,/ Земля стонала от зыбей,/ Что вихри в вихри ударялись,/ И тучи с тучами слетались,/ И устремлялся гром на гром…» («Корсар»). Земля, связанная с человеком по Божиему предназначению, в таком противоборстве стонет, испытывая яростные нападки зыбких волн, вихрей, принимая удары грома, окутанная тучами, – таков у Л. романтический образ, олицетворяющий её способность выдерживать любые испытания. В своём одиноком противоборстве лермонтовский герой всё-таки вспоминает о земле.
Противопоставление небу обусловлено осмыслением автором земли как обители человечества. Оно не столь резко по динамике, но глубже в философском плане. Это противопоставление небесному – как неизведанному – реальной действительности, данной в чувственных ощущениях, духовном любовании, в попытках осмыслить закономерности жизни природы и общества. Оно ярко заявлено в ст. «Земля и небо» с антонимической игрой в заглавии. Первая же строка сообщает о предпочтении земли: «Как землю нам больше небес не любить?» Неведомое тёмное небесное счастье уступает земному: «Хоть счастье земное и меньше в сто раз,/ Но мы знаем, какое оно». Лирический герой доносит понимание цены дара жизни на земле: «Мы блаженство желали б вкусить в небесах,/ Но с миром расстаться нам жаль» («Земля и небо»). Так обнажается связь концепта «земля» ‘реальная действительность’ с амбивалентным концептом «жизнь – смерть» в творчестве Л.

Красота земли в произведениях Л. запечатлена описаниями реального мира, образами природы в разных её состояниях: «Тихо было всё на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем» («Герой нашего времени»); «На землю сумрак ниспадает,/ Сквозь ветви брезжит лунный свет…» («Монго»); «Садится день, одетый мглою,/ Как за прозрачной пеленою…/ Ни ветра на земле, ни туч/ На бледном своде!» («Измаил-Бей»). Слово земля, обозначающее ‘рыхлое темно-бурое вещество’, используется Л. как средство создания конкретно-чувственного образа, который отражает тенденцию его стиля к предметной точности слов при создании реалистических деталей в описании дымной сакли: «В дымной сакле, землей иль сухим тростником / Покровенной, таятся их жены и девы и чистят оружье, / И шьют серебром – в тишине увядая/ Душою – желающей, южной, с цепями судьбы незнакомой» («Синие горы Кавказа, приветствую вас…»).

Земля как человеческая обитель была сотворена Богом для чувств и счастия («Маскарад»), радости: «И счастье я могу постигнуть на земле…» («Когда волнуется желтеющая нива…»), «…И я б в тот миг (не утаю)/ Забыл о _радости земной» («К деве небесной»). Не отрицая мысли о том, что «…слишком для земли нас создал Бог…» («Литвинка»), поэт и в отстранённых оценках поддерживает мысль о ценности земли, подчёркивая единство с нею: «И улыбались звёзды голубые,/ Глядя с высот на гордый прах земли,/ Как будто мир достоин их любви,/ Как будто им земля небес дороже…/ И я тогда – я улыбнулся тоже» («Сказка для детей»); «О, если так, то небо не сравняю/ Я с этою землей, где жизнь влачу мою; / Пускай на ней блаженства я не знаю,/ По крайней мере я люблю!» («Ужасная судьба отца и сына…»). Оценка закрепляется в строках Л. эксплицитным и имплицитным признанием «_люблю», невзирая на парадоксальность аргументов, которые подчёркивают её амбивалентность, указывая на особенность авторских взглядов – их диалектическую противоречивость: «Люблю мучения земли…» («1880. Майя. 16 число»); «Земле я отдал дань земную /Любви, надежд, добра и зла» («Гляжу на будущность с боязнью»); «Жалея, мысля об одной земле, – Свой ад и рай он здесь умел сыскать» («Аул Бастунджи»); «…Я на земле нашла свой рай» («Хаджи Абрек»). Л. осмыслил, что на земле сталкиваются рай и ад, мученье и радости, зло и добро, высокое и низкое, священное и грешное, блаженство и суета: «Не говори: одним высоким/ Я на земле воспламенен <…> Поверь: великое земное/ Различно с мыслями людей» («Кавказ»). И хотя «…счастье на земле – туман!» («Гусар»), несбыточно, а земля в фантасмагорических видениях разочарованному уму представляется не только суетным миром бренных забот, но и гнездом «разврата,/ Безумства и печали!..», даже оборачивается недоброй силой, «Всё, всё берёт она у нас обманом/ И не дарит нам ничего – кроме рожденья!..» («Ночь II»), Л. не отвергает её.

В произведениях Л. с землёй связано воплощение традиционных экзистенциальных образов последнего пристанища – могилы («Ни друг, ни брат прощальными устами/ Не поцелуют здесь моих ланит;/ И сожаленью чуждыми руками / В сырую землю буду я зарыт» («Смерть»)), обители упокоения от бурь и трудов земных («Есть место, где я буду отдыхать,/ Когда мой прах, смешавшися с землёй,/ Навеки прежний вид оставит свой» («Я видел тень блаженства; но вполне…»), ложа для вечного сна («Да, жаль его: сражён булатом,/ Он спит в земле сырой» («Бородино»); «И будет спать в земле безгласно/ То сердце, где кипела кровь» («Оправдание»), шире – загробного мира («Узнай в тот миг, что это я из гроба/ На мрачное свиданье прилетел:/ Так, душная земли немой утроба/ Не всех теней презрительный удел!.. («Письмо»). В этом проявляется мысль Л. о неразрывности вечного в конечном и бесконечном.

Земле подвластна материальная жизнь, к ней, в неё возвращается бренная плоть, ибо всё прахом станет_, «Все, что изъ земли, возвратится въ землю» (І. Сирахъ. 41, 43) [4; 132]. Власть земли над человеком Л. подчеркнул неоднократно_: «Я схоронил навек былое,/ И нет о будущем забот,/ Земля взяла своё земное,/ Она назад не отдаёт!..» («Слова разлуки повторяя…»). Это образ активной силы, что бы он ни олицетворял: земля взяла и назад не отдаёт.

С устойчивостью и властью земли (Я как цепей, земли боялся…), вспоминающейся «страннику по своей воле» в горестях пути наряду с родным домом («Нам все равно, земля иль море, / Родимый или чуждый дом»), где море – зона чужого, неизведанного и заманчивого («Моряк), связана прямая или имплицитная трансляция мысли о движении, борьбе и преодолении как важной и неизбежной составляющей истинной жизни – горения. «Поиск единения со стихией – лейтмотив лермонтовского творчества» [2; 74]. Это отразилось во многих произведениях поэта. Потому в нравственной поэме «Сашка» иронической, основанной на контрасте стала оценка изнеженного современного человека, некогда покорявшего стихии полубога, но ныне выродившегося и предпочитающего комфорт: «О суета! И вот ваш полубог – / Ваш человек: искусством завладевший/ Землёй и морем, всем, чем только мог,/ Не в силах он прожить три дня не евши». Здесь эхо лермонтовского лейтмотива о духовной слабости его поколения.

Во многих строчках Л. запечатлено представление о земле, которое соответствует надфилософскому антропоцентризму, проступающему в любом менталитете. Это взгляд на землю как несущую ‘поверхность’, опору единственно доступного и чувственно осваиваемого мира, по которой дано ступать, двигаться разными способами, которая создана, чтобы «держать» на себе всё созданное Богом и хранимое матерью-природой, включая людей: «И впрямь Авдотья Николавна/ Была прелакомый кусок./ Идёт, бывало, гордо, плавно – / Чуть тронет землю башмачок» («Тамбовская казначейша»). Строки Л. подтверждают, что его мировоззрению не чуждо осмысление ‘земли-поверхности’ как участницы всеобщего движения, и в этом случае поэт представляет её упругой, резонирующей силой: «Я чувствовал, как конь дышал,/ Как он, ударивши ногой,/ Отбрасываем был землёй…» («Люблю я цепи синих гор…»). Это проступает и в частотных контекстах с представлением о земле как «стартовой площадке» в начальной стадии какого-либо движения (поднять, подняться с земли): «С сырой земли поднялся я» («Черкесы»); «Печорин сел верхом; я поднял её с земли и кое-как посадил к нему на седло; он обхватил её рукой, и мы поехали назад» («Герой нашего времени»).

Автор связывает состояние своих героев с мыслью о земле как колыбели покоя в конце пути, после битв и трудов (ложиться на землю; лежать, простёртый, разложенный на земле): «Он долго на земле лежал/ И странные слова шептал…» (Последний сын вольности»); «Души волненьем утомлен,/ Опять на землю князь _ложитс_я»; «И всадник, кровью истекая, Лежал без чувства на земле…»; «С свинцом в груди, простёртый на земле,/ С печатью смерти на крутом челе,/ Друзьями окружён, любимец брани/ Лежал, навеки нем для их призваний!» («Измаил-Бей»). Мысль о смерти наиболее актуализирована в синтагме лежать на земле в текстах Л.; ср. иное: «Посередине трещал огонек, разложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться…» («Герой нашего времени»).

Видимо, имплицитное в текстах, но ментально близкое Л. понимание земли как матери, принимающей на себя, забирающей к себе, связано также с реализацией его в контекстах, где возникает образ земли как преграды («…_Прорвет_ Аргуна землю где-нибудь/ И снова полетит в далёкий путь!» («Измаил-Бей»)) и завершающей движение точки, желанного или неизбежного рубежа (присесть, сесть на землю; пасть, повалиться, свалиться, упасть на землю): «Трава полей/ От продолжительных дождей/ К земле _прижалась_»; «Вадим на землю тихо пал,/ Не посмотрел, не простонал…» («Последний сын вольности»); «Это мой отец!.. Я ослабел, упал на землю…» («Преступник»); «Наконец он сел на землю, в тени, и начал что-то чертить палочкой на песке»; «Наконец он остановился, будто прислушиваясь к чему-то, присел на землю и положил возле себя узел» («Герой нашего времени»). Эмоциональность некоторых строк повышенная: «Вдали вилась пыль – Азамат скакал на лихом Карагезе; на бегу Казбич выхватил из чехла ружье и выстрелил, с минуту он остался неподвижен, пока не убедился, что дал промах; потом завизжал, ударил ружьё о камень, разбил его вдребезги, повалился на землю и зарыдал, как ребенок…» («Герой нашего времени»). Земля не может не принять, не остановить, и при обрисовке эмоционального возбуждения, сильных чувств своих персонажей (разочарование, презрение, досада) Л. демонстрирует это указанием на резкие действия (бросить, выплеснуть на землю и др.): «Пронзила эта речь меня – / Надежд пропал последний рой,/ На землю гусли бросил я/ И молча раздавил ногой» («Песнь барда»); «Он посмотрел на меня с удивлением, проворчал что-то сквозь зубы и начал рыться в чемодане; вот он вынул одну тетрадку и бросил её с презрением на землю; потом другая, третья и десятая имели ту же участь…» («Герой нашего времени»). Слово земля актуализирует компонент ‘терпеливая’, и в этих случаях проявляя внутреннее уподобление её ‘матери’ в художественном сознании и концептосфере поэта как части национальной концептосферы.

Земля является одним из самых частотных слов в языке поэта. Это указывает на важность содержания означаемых им концептов в обусловленности каждого из них многогранной культурно-философской оценкой автором тех понятий, которые несут отдельные значения этого слова. В антиномиях «космическое – бренное», «вечное – прах», «надёжное – временное», «родное – чужое», «стихия – дом, опора» запечатлена сила мысли и широта раздумий поэта о земле.

Лит.: 1) Горланов Е.Г. Творчество М.Ю. Лермонтова в контексте русского духовного самосознания: Монография. – М.: МГОУ, 2009. – 376 с.; 2) Киселева И.А. Онтология стихии в художественном мире М.Ю. Лермонтова //Вестник МГОУ. Сер. «Философские науки». – М.: МГОУ, 2011. – С. 74-78; 3) Киселева И.А. Роль событий войны 1812 года в формировании имперских настроений русского общества первой трети Х1Х века: к вопросу о патриотизме Лермонтова // Вестник Московского государственного областного университета: Электронный журнал. – М.: МГОУ, 2012. – № 4. – С. 182–187; 4) Михельсон М.И. Русская мысль и речь: Своё и чужое: Опыт русской фразеологии: Сборник образных слов и иносказаний: в 2 т. Т. 1. – М.: ТЕРРА, 1997. – 1600 с.

В.В. Леденёва